Все изменяет тебе

У него вырвался истошный, протяжный крик, и он бросился бежать от меня. Я попытался удержать его. Я воображал, что, если доведу этого человека до белого каления, получится еще и другой, добавочный эффект. Но Лимюэл оказался проворнее меня и без малейшего следа неустойчивости в ногах, которая замечалась в нем после ухода из таверны, опрометью понесся назад в Мунли.

Выйдя из леса, я направился к перевалу, отделявшему меня от Плиммон Холла. Я не видел причин, почему бы мне, собственно, не побывать там и не поглядеть на роскошь и великолепие, которыми, вероятно, блистает этот дворец; да и жалко было джентльменов из Лондона, которые вернулись бы восвояси, так и не взглянув на туземного менестреля. Кроме того, назидательно понаблюдать это зрелище под свежим впечатлением от Лимюэла и его косноязычного лепета, от его мизерных доблестей, страхов и бед, от всего, о чем он поведал мне в сумраке лесной чащи.

Занимала меня и мысль о Бледжли, о том, какую роль может сыграть обнаружение его трупа. Ясно, что это ни на волос не повлияет на сущность борьбы между Джоном Саймоном и Пенбори. Возможно, что, приоткрыв таким образом завесу перед Лимюэлом, я запугал его и загнал под броню, так что он, быть может, еще подумает, прежде чем активно вмешаться. А может быть, я просто рассчитывал утихомирить собственные сомнения? Уж не правильнее ли было бы уложить Лимюэла рядышком с Бледжли и в том же виде? Насколько я понимаю, вряд ли была необходимость поступить так с Лимюэлом. К тому же из множества людей, которых я встретил на своем пути, он упорнее всех цеплялся за жизнь. Вообще глупо было приводить его в лес. Ведь от добра добра не ищут. Но щемящее одиночество этого субъекта точно загипнотизировало меня. Мне страшно захотелось дорисовать его облик несколькими штрихами чистого кармина. С Бледжли покончено, больше он уже не даст знать о себе. И в руках Пенбори стало еще одним орудием меньше. Вот, собственно, и все.

На полпути к перевалу я уже почувствовал, что моя душа освободилась от мрачного безумия, в которое меня вовлекла возня с Лимюэлом. Прислонясь к дереву, я вновь испытал ощущение гнетущей отчужденности от людей, так часто охватывающее меня в потоке противоборствующих человеческих жизней и желаний, которым никогда не дано примириться.

На вершине холма передо мной открылся неожиданный вид. В нескольких печах мунлийских заводов, по — видимому, только что пробили лётки, и в ночном небе над поселком вспыхнуло яркое зарево. На западном, более близком ко мне краю Мунли чернела куча шлаку; выбрасываемый из печей в раскаленном состоянии, он горел медленно, словно одержимый мрачным желанием выжечь собственную огненную печать на очаровательном горном ландшафте… Охладив свой гнев этим зрелищем, я стал смотреть вниз, на неподвижную тень лесного царства. Еще с десяток шагов — и передо мной широко развернулась плиммоновская долина. Дворец был залит огнями. Он казался еще прекраснее, чем обычно, так как благородные линии его подчеркивались золотым ожерельем окон. Я свернул направо и нашел тропинку, которая должна была привести меня вниз, к надворному фасаду Плиммон Холла.

Между скатом холма и усадебными постройками Плиммон Холла находился участок, посыпанный гравием. Шагая по дорожке, я видел сквозь окна, как суетятся повара и лакеи, как они возятся у очагов и накрывают столы.

Я неслышно остановился у одного из окон и стал наблюдать за слугой, который укладывал на блюдо кур, зажаренных и огарнированных так, как мне никогда не приходилось видеть: до того художественно и изящно, что уж за одно это куры должны были бы простить ему и смерть, и нестерпимый жар, и то, что они истекли жиром. Как зачарованный, любовался я зрелищем гениальности, затраченной на поощрение и утоление обжорства такой высокой марки.