Все изменяет тебе

— Смотри, Феликс, следи за собой, — сказал я ему. — Для того чтобы постоянно развлекать людей, тебе надо быть стойким и выносливым, как дерево. А будешь слаб, так тебя съедят с потрохами.

— Я постараюсь запомнить это, арфист. Вы странный, но мудрый человек.

— Тебе нужна добрая кружка эля, а потом хорошая порция мяса. У тебя небось никогда не было еды вволю?

— Мой отец — враг обжорства. Он считает, что потакать плоти грешно. Свое собственное тело он всегда держит в крепкой узде, говорит он.

— Что же он, твой старик, помешанный, что ли?

— Ничуть не помешанный. Но у него бывают такие головные боли, что череп разваливается. А это с тех пор, как он стал работать, еще ребенком, у плавильных печей. Когда эти боли уж очень донимают его, он только и спасается, что постом. Были и такие времена, когда отец не в силах был ходить в свою литейную, и тогда нам всем приходилось поститься волей — неволей. В первое время голодание не доставляло отцу никакого удовольствия. Но наслышавшись речей мистера Боуэна, он понял, как грешно ублажать плоть, и стал держать себя в узде. А теперь не нарадуется этому.

— Понимаю. Значит, твой старик и Боуэн готовы обратить жизнь в сплошной холодильник. Так торопись же, Феликс, пропиликай себе побыстрей путь к славе и богатству. Напусти — ка пыли в глаза этим лицемерным паразитам, которые готовы уморить тебя, лишь бы только ублажить малость свои собственные убогие душонки! А если они опять начнут нести околесицу насчет греха, советую тебе заткнуть уши и ошарашить их, к примеру, таким откровением: «Есть, дескать, только две подлинно греховные вещи — связывать себе руки, когда можешь быть свободен, и голодать, когда можешь насытиться». А сам уписывай все, что дают, парень. Наверстывай упущенное!

Джабец принес кувшин с пивом. Я налил кружку Феликсу, всячески стараясь его успокоить; незачем впадать в неистовую панику, убеждал 'я его, от одной только мысли о том, что мог бы сказать мистер Боуэн, если бы учуял в его дыхании солодовый дух… Ведь Боуэн льнет ко власть имущим и не станет он отвлекаться от своей важной задачи — сводить бога с королями железа, не станет принюхиваться к такому ничтожному субъекту, как Феликс, который и дышит — то еле — еле.

От первой же четверти пинты Феликс так раскис, что придвинул голову вплотную к моей. С языка его потоком полилась длинная исповедь. Он рассказывал, как по ночам у его кровати появляется отец с глазами, горящими мукой, греховной алчбой, и тащит сына к скрипке, перечисляя ему музыкальные произведения, которые, как ему удалось выведать, пользуются наибольшей благосклонностью у мистера Пенбори; и как он часами заставляет его бесконечно играть, требуя от него клятвы, что скрипка станет орудием их избавления, мечом, который рассечет прогнившие путы их бедствий…

— А мать твоя умерла? — спросил я, стараясь получше уяснить себе семейную обстановку, в которой протекает жизнь Феликса.

— Нет, она сбежала.

— Вот это мудрый шаг! Но как же она дошла до этого? Как собралась с силами и средствами? Как отважилась выйти на верную дорогу?

— Мать ушла, когда я был еще младенцем. Отец говорит, что в ней не было настоящей веры в бога.

— А маловерие плохо влияет на кровь?

— Должно быть, это так. Приятно слышать это от вас, арфист.

— Скажи — ка, Феликс, а ктр этот господин с багровым лицом, тот, что сиднт рядом с Пенбори?

— Это мистер Радклифф, компаньон Пенбори и его управляющий. Он большой человек на заводе.

— Не слишком он, видно, добр. Ты слышал, как он расхохотался, когда мы вошли?

— О да. Я даже расстроился.

— Он, кажется, принимает нас за пару шутов.

— Шутов? — переспросил Феликс и хихикнул.

Он кивнул мне, и я увидел, что проблеск зарождающейся смелости толкает этого человека на дерзкие выходки.

— Сам он багровая морда! Проклятый пес! — вырвалось у него.

— Правильно, парень! Есть в нем какое — то сходство с плавильной печью, в этом Радклиффе. И на поду этой печи пепел — все, что осталось от милосердия.

Феликс мрачно уставился на меня и произнес только:

— Лучше бы мне не слушать вас, арфист.

Я замахал на него руками, чтоб он замолчал, потому что как раз в это мгновение до нас громко и явственно донесся застольный разговор гостей. Говорил Радклифф. Голос его звучал развязно и властно.

— Нам следовало бы сделать это еще два года тому назад, — произнес он.

— Что же, собственно, следовало сделать? — спросил мистер Боуэн тоном, вызывавшим подозрение, что ответ заранее вполне ясен ему и что задает он этот вопрос своим тихим, проникновенным голосом просто для того, чтобы рассеять некоторое беспокойство, висевшее в воздухе.

— Радклифф всегда был неугомонен, — сказал Пенбори.