Все изменяет тебе

Нас ввели в большую приемную, в ту самую комнату с малиновыми портьерами, которую я так внимательно осматривал в ночь, когда впервые увидел Пенбори и услышал, как он дрожащим голосом рассказывал о своих мечтах и страхах. Ни самого Пенбори, ни Элен в приемной не было. Зато мы застали там муниципального клерка Джервиса. Он по — прежнему казался оторопелым и был полон всяких трусливых оговорок, хотя пытался фальшивой и вынужденной улыбкой отдать должное лучшему номеру праздничного представления и держаться на уровне подогретой винными парами радости, выпиравшей из всех пор у его хозяев. Были здесь и какие — то прилизанные, одетые во все черное чиновники и их подручные. Ни имени, ни звания их я не знал, но вид у них был такой изысканный и деловитый, что всем было ясно: дела их сами за себя говорят. Все расселись, за исключением Плиммона, который остался стоять перед пылающим и шумно потрескивающим камином, поглядывая на нас с высоты своего могучего роста. Я с интересом стал рассматривать этого субъекта. Внешность его была самая прекрасная из всех, какие я когда — либо видел, а благородные очертания затылка говорили о силе и уверенности. Он был всхолен и вскормлен для значительных дел, которые должен был совершить, когда откроет в себе соответствующие таланты. Это была подлинная жемчужина, образовавшаяся из отложений разъедаемого недугом мира. Когда он начинал говорить, казалось, что голос его специально создан для са — мого утонченного красноречия. Я готов был поверить, что его честолюбие обладает орлиными крыльями. Мне почти хотелось спросить его: а не желает ли он — после трудов праведных, после того, как он выковал цепь для социально угнетенных и униженных, — начать брать уроки игры на арфе? Тем самым он может предотвратить появление в его красивом облике трещинки, незаполненной пустоты, угрожающей со временем обратиться в серьезный изъян. Но я не предложил ему этого. Солнце моего инстинкта самосохранения еще, по — видимому, не окончательно закатилось. Несмотря на муки боли и унижения, испытанные мною во время нашего марша, который я проделал привязанным к седлу, где — то на поверхности моего сознания еще теплилась надежда: а вдруг все это шутка, кошмарно бестактная, по правде говоря, шутка, но, может быть, если я буду вести себя, как подобает убежденной невинности, то эти властолюбцы поймут наконец, что они просто — напросто притупляют острие своих свирепых законов, сосредоточив их силу со всей свойственной им дотошностью на одиноком менестреле? Но я и минуты не пробыл в помещении, в которое нас ввели, а мне уже стало ясно, что Плиммон смо- тоит на меня еще с более мстительным презрением, чем на Джона Саймона.

— Зачем нас привели сюда? — спросил Джон Саймон. — Ведь это не тюрьма и не суд? Что это за игра? Разве дело дошло до того, что права человека уже рождаются и кончаются здесь?

— Конечно, нет, — ответил Плиммон, и голос его прозвучал, как воркование, а все существо его, казалось, идеально соответствовало обстановке, — мы пожелали видеть вас, чтобы убедиться в отсутствии какой — нибудь ошибки.

— Вы удовлетворены?

— Абсолютно. Жаль только, что мы не довели вашего укрощения до такой степени, чтобы лишить вас возможности совершить вашу последнюю гнусность — дикий поступок по отношению к капитану Спенсеру. Впрочем, вам это конечно нужно было как завершающий жест. Задуманное вами содружество нищих, как это ни странно, только удобрит мои земли. Негодным лентяям и ворам не удастся больше спать на работе, не удастся им и красть на моих угодьях с вашими теориями равенства на устах для успокоения собственной совести.

Плиммон обвел приемную взором, предназначенным для всей аудитории, за исключением Джона Саймона и меня. Все мирно заулыбались ему в ответ, как бы едва удерживаясь от аплодисментов.

— Нас будут судить здесь? — спросил Джон Саймон. — Где же судья? А кто палач? Уж не Радклифф ли?

— Рад бы услужить вам! — отозвался Радклифф, а муниципальный клерк Джервис бешено замотал головой, протестуя против безответственного использования имени закона и его упоминания всуе.

— Это было бы правильно и вполне соответствовало бы фактическому положению вещей, — продолжал Джон Саймон. — Здесь как раз собрались все, кто дает нам наши законы. Так что никакой судья не скажет нам ничего больше того, что мы можем услышать от вас.

— С вами поступят по чести, не беспокойтесь. Как того заслуживают сеятели ненависти и беспорядков.

Слова «поступят по чести» застряли у меня в ушах и сразу вызвали ряд ритмических ассоциаций: «по чести», «из мести», «поступят», «загубят».

— Вас доставят в Тодбори, где вы и будете содержаться до суда.

— По обвинению…

— В убийстве.

— Бледжли?

— Именно.

— Позвольте мне спокойно сказать вам: ни я, ни арфист даже пальцем не коснулись этого зверя. Вы спустили его с цепи, чтобы уничтожить меня, и мы бы, конечно, с удовольствием расправились с ним, но убийства мы не совершили.

— По — видимому, Бледжли заснул, по недоразумению сам скатился в яму и, чтобы укрепить свой сон, кстати немножко раскроил себе собственный череп?