Все изменяет тебе

Я остановился и увидел новую лавку, свежевыкрашенную в вызывающий красный цвет Ее витрины были завалены грудами товаров, тоже новехоньких. В окне с правой стороны не хватало одного стекла — дыра была заделана грязной доской. Имя владельца «Л. Стивенс», обозначенное_/над дверью, вызвало во мне какие — то смутные воспоминания. Пристально всматриваясь в вывеску, я продолжал стоять около лавки, медленно поводя головой то вправо, то влево. Вдруг кто — то показался в дверях лавки и остановился на пороге — то был приземистый человек с широким улыбчивым лицом; руки его, свисавшие вдоль корпуса, выражали такую готовность к движению, точно ему невтерпеж было приняться за дело. Вид этого человека дал толчок моей памяти, и я вспомнил, что неоднократно разговаривал с ним во время моего последнего пребывания в Мунли, когда я тщетно ждал, чтобы Джон Саймон вместе со мной вернулся на Север. Лимюэл Стивенс был тогда пекарем и имел свое небольшое предприятие. Я даже вспомнил мрачную, тесную дыру, изображавшую пекарню, и бледное подвижное лицо в рамке дверного проема. Но тогда он выглядел как жалкая, драная собака, теперь же изрядно оброс жирком и во внешности его даже появилось некое самодовольство. Увидев меня, он уже не сводил глаз с моего лица. Я не сомневался, что не пройдет и нескольких секунд, как он припомнит, кто я.

— Да это арфист! — радостно выпалил Лимюэл и, схватив меня за руку, поспешно втащил в свою лавку.

Здесь он насильно поставил меня в самом центре небольшой комнаты с деревянным темно окрашенным полом. Я успел заметить каравай хлеба и другие продукты, выложенные на прилавке, а в противоположной части помещения — смешанный отдел готового платья и скобяных товаров. Обоняние мое защекотал какой — то сложный и беспокойный запах. Ясно было, что великий ветер благоденствия настиг Лимюэла и надул паруса его ладьи. Он ходил вокруг меня, поглядывая и хихикая, а я все не мог постичь, что же я, собственно, совершил и что заставляет этого человека так радоваться встрече со мной. Уж не в том ли дело, что во мне и намека нет на печать уродливо — напряженного усилия, которое занимает такое большое место в жизни обитателей Мунли? Всякому было ясно, что Лимюэл из кожи лезет вон, лишь бы пустить пыль в глаза.

Лимюэл повел меня в комнату, расположенную позади лавки.

— Моя жена! — произнес он своим певучим голосом и взмахнул рукой в сторону хорошенькой темноволосой женщины, которая неуклюже присела передо мной, стоя спиной к плите. — Это моя жена, Изабелла. Приготовь — ка, Изабелла, арфисту чего — нибудь поесть. Для Мунли большой праздник возвращение такого музыканта.

Я улыбнулся Изабелле. Но так как я долгие годы совершенно не затруднял себя выбором тем и слов в разговорах с людьми, то почувствовал, как нелегко мне отделаться от тягостного стеснения, вызванного липким и противным привкусом от фальшивой лимюэловской торжественности, и найти такую светскую формулу, которая помогла бы миссис Стивенс побороть смущение.

— Вы оба очень любезны, — сказал я и присел к столу на простой некрашеный табурет, предложенный мне Лимюэлом.

— Дай — ка нам ветчинки, Изабелла, знаешь, той, особой! — сказал лавочник.

И, подойдя к камину, он достал с выступа лежавший там окорок, с обугленной, как кирпич в дымогарной трубе, коркой.

Изабелла начала нарезать ветчину тонкими ломтиками, и только я успел сказать Лимюэлу, что чуть не падаю со стула от голода, как еда уже была передо мной. Ну, а уж раз челюсти принялись за работу, из головы тотчас же улетучились все мысли о моих хозяевах. Я жевал с бараньей настойчивостью, и скулы мои жестоко заныли еще задолго до того, как я разделался с трапезой. Время от времени я мельком взглядывал на моих онемевших и пристально следивших за мной благодетелей. Лимюэл уставился на меня с изумлением, будто хотел сказать: бывает, значит, что даже у арфиста, непонятным образом зарабатывающего на собственной никчемности, подчас животик подводит от голода!

Как только я покончил с едой, Лимюэл вышел в лавку и вернулся с кувшином крапивного пива и с табаком для моей трубки. Я курил, пил и все ждал, пока мои хозяева сами заговорят. Но Лимюэл, счастливый и ублаготворенный, только сидел и глазел на меня.

— Спасибо, Лимюэл, за такой радушный прием, — произнес я. — Твой ветчина и пиво — знатное угощение. Но уж ты прости меня, только я что — то не совсем понимаю…

— О, я страшно рад, что ты здесь!

— Как же так? Помнится, в тот мой приезд в Мунли ты не бог весть как ценил мою музыку. Правда, когда я немножко поиграл тебе в той крохотной дыре, которую ты называл пекарней и которой не мешало быть хоть ‘!уть — чуть покрасивее, ты бросил мне подгоревшую корку и сказал, что, дескать, это не дело, а безделье и на земле для него не должно быть ни места, ни времени. Сказал — и нырнул назад в жаркую темень, сгинул, как крот в норе. Я запомнил твои слова и взгляд, потом они часто приходили мне на ум, до того они казались мне диковинными и непонятными — ну из ряда вон!