Все это очень странно

На экране аквариум с водой уже заменили большим батутом. Мы бы тоже от такого не отказались. Появляется Мисс Канзас. Волосы заплетены в две косички, от ярко-красных туфелек у нас дух захватывает. Больше на ней нет ничего, ни клочка одежды. Никакая одежда ей не нужна. Мисс Канзас берется за рамку батута и встает на руки — две косички смотрят вниз, на батут, а каблучки туфелек прямо вверх. Она звонко щелкает ими и высоко подскакивает. Прыгает, прыгает, мелькая круглой грудью и попой, вращая руками, и вдруг начинает петь. Сильный задушевный голос держит ее в воздухе, ноги легко отталкиваются от тугого батута, будто она и вовсе не собирается приземляться.

Мы вдруг понимаем, что песня очень знакомая.

И потихоньку сползаем к краю кровати. Текут слезы. Судьи тоже, не стесняясь, плачут. Какая знакомая песня! Она что, звучала у нас на свадьбе? Мисс Канзас кувыркается в воздухе, обхватив колени руками, камнем падает на батут, снова взлетает и уже не опускается — воздух держит ее, как ты меня. Голая, словно лампочка, Мисс Канзас балансирует в воздухе, в жутком, зубодробительно звенящем воздухе. Мы хватаемся друг за друга. Поднимается ветер. Если тебе придется меня отпустить, не отпускай…

3. Жена диктатора

Жена диктатора живет в музее обуви. Когда музей открыт, она лежит в кровати на первом этаже, среди других экспонатов. У входа вы ее не видите, но слышите голос. Она рассказывает о муже.

— Клубнику очень любил есть. Я равнодушна к клубнике. Мне кажется, на вкус это всё равно что мертвечина. Скорее съем суп из камней, чем клубнику. Мы каждый день ужинали на великолепных тарелках. Не знаю, кто были их прежние хозяева. Я следила только за обувью.

Музей — настоящий лабиринт. Посетители идут по узким проходам, прижав локти к бокам, чтобы не задеть стекло. Голос пожилой женщины постепенно выводит их к центру зала, к ее кровати, окруженной со всех сторон высокими штабелями стеклянных коробок. В каждой — пара обуви. В кровати жена диктатора. Лежит, натянув одеяло до подбородка. Посетители останавливаются и рассматривают ее.

Она тоже рассматривает их — старая, дряхлая, никому не нужная. От этого взгляда посетителям становится не по себе. В нормальные музеи ходят посмотреть на экспонаты, и те, в свою очередь, не пялятся на вас. Жена диктатора вся в морщинах, как собака-шарпей. На голове черный парик, он ей мал. Вставная челюсть лежит в стакане рядом с кроватью. Жена диктатора вынимает ее и вставляет в рот.

Она будет смотреть на вашу обувь, пока вы тоже не опустите глаза, недоумевая, в чем дело — может, шнурок развязался?

Еще одна пожилая женщина, но уже не такая старая, продает входные билеты. По вторникам она протирает стеклянные витрины тряпкой из старого шелкового платья. «Сегодня вход свободный, смотрите сколько хотите», — приглашает она вас.

— Это моя обувь, — говорит жена диктатора посетителю, который остановился посмотреть на нее. Так обычно говорят «Это мои дети». У нее небольшой акцент, может быть, дефект прикуса. — На обувь редко обращают внимание, а стоило бы. Что будет с вашими ботинками, когда вы умрете? Какая обувь будет вам тогда нужна? Куда вам предстоит отправиться? Каждый раз, как мой муж кого-то казнил, я искала семью этого человека и просила пару его обуви. Иной раз и просить было не у кого. Мой муж был очень подозрителен.

Рука ее то и дело шарит под париком, словно что-то ищет.

— Например, какая-нибудь семья завтракает. Жена говорит о погоде. Кто-нибудь случайно проходит мимо, слышит обрывок фразы. Приходят солдаты и всех забирают — мужа, жену, детей. Дают каждому по лопате. Велят вырыть большую яму. Рядом другие тоже роют ямы. Потом солдаты выстраивают их на краю — детей, матерей, отцов, — и расстреливают. Казалось, хотя бы разговоры о погоде в нашей стране не могли привести к расстрелу. Могли. И завтрак тоже. Я подкупала солдат. Они отдавали мне обувь расстрелянных. Со временем в стране стало столько общих могил, что нельзя было вскопать даже новый участок под огород, не наткнувшись на мертвеца. Территория небольшая, а мертвецы занимали много места. Для обуви у меня были специальные шкафы. Иногда эти мертвецы снятся мне. Они ничего не говорят. Просто стоят передо мной босые и смотрят.

Под одеялом фигурка жены диктатора похожа на скелет, который дети сложили из палок, коробок, пластмассовых мисок, чашек и ножей. Посетителям не видно, обута она или нет. Им не хочется представлять себе туфли жены диктатора, черные, лакированные, как гробы, притаившиеся под одеялом. Им неприятно думать о ее холодных босых ступнях.

А кровать — кто знает, что под ней? Может быть, мертвецы, лежащие парами, как домашние тапочки.

Жена диктатора говорит:

— Когда я вышла за него, мне было пятнадцать.

Жена диктатора говорит: