Врубель

«Демон» Врубеля обозначил его особое место в кружке, в охватившем всех здесь желании верить в идеал, ждать и надеяться на его осуществление, искать его и находить. Демонический юноша, воплощенный на полотне, тоже испытывал эту жажду. Но он как бы разуверился в возможности ее близкого удовлетворения. Сумрачный, со стиснутыми в мучительном раздумье руками, он нес в себе разлад с миром и с самим собой. Во всяком случае, он отодвигал высокие мечты и ожидания куда-то вдаль и был вестником будущего бунта. Сама плоть живописи картины, словно сгущающаяся, слагающаяся из резких, плоских, обособленных друг от друга мазков-молекул, таящая в себе потенцию становления, была исполнена взрывчатой силы по отношению к прекраснодушной успокоенности и приверженности к доступному, завершенному, найденному миру красоты. Созданный Врубелем образ Демона или «демонического», отмеченный неустойчивостью, бросал вызов всякой незыблемой истине, общепринятым, но мертвым этическим категориям, всему «положительному», всякому прекраснодушию. Противостояла утопии мамонтовцев, в основе своей примиренческой, конструктивность живописи художника, заряженная динамической силой.

И вместе с тем Врубель и останавливался пока в своем протесте, в чем-то шел навстречу той красоте, которую исповедовали Мамонтов и мамонтовцы. Алые вспышки тлеющих углей в глазах Демона и за ухом — признак его демонической природы — несомненно во вкусе кружка. В этом же вкусе — горестная слеза, катящаяся по щеке Демона, и какая-то сладкая нега во всем. Героический натиск художника, вонзающегося в косную среду, взрывающий ее, как-то утих и завершился в пряных сочетаниях красок, лишь местами сумрачно-нарочитых, в плавных линиях.

Обозначив обособленность Врубеля в кружке, «Демон сидящий» в то же время занял для художника предназначенное ему кружком место.

Москва сулит Врубелю перемены в творческой судьбе. У него уже есть круг ценителей в среде художников. В этом круге, конечно узком, за ним закрепляется репутация художественного таланта. В него верят, от него многого ждут, желают ему помочь. В первую очередь Мамонтов и некоторые мамонтовцы стоят рядом с Врубелем, открывают ему дорогу в жизнь.

XIV

Серов не высказал своего одобрения «Демону сидящему», однако в один прекрасный день привел к Врубелю незнакомого человека, который желал посмотреть его «Демонов». Петр Петрович Кончаловский — так звали этого плотного, коренастого человека с редкой бородкой — затевал издание сочинений Лермонтова к пятидесятилетию со дня его смерти и привлекал к иллюстрированию издания русских художников. Врубелю понравился этот человек. Сначала показавшийся угрюмым, он обнаруживал готовность к шутке, острую наблюдательность. И художник охотно раскрыл для него свою папку; подчиняясь его властному интересу, вытаскивал один за другим наброски и рисунки со своим заветным Демоном. Когда же он показал эскиз Демона на фоне гор, Кончаловский был окончательно покорен. На другой день Врубель отправился к своему новому знакомому обедать, а вслед за тем произошло то, что давно неминуемо должно было с ним произойти, чего он уже давно с тоской ждал, — он пристал к новой гавани.

Он снял комнату в том же доме Мороховца, где жили Кончаловские, на углу Харитоньевского и Мошкова переулков, близ Чистых прудов, но фактически дневал и ночевал в их семье. Начался новый этап его жизни. Он окунулся с головой в новую жизнь, новую дружбу, всей душой припал к новым людям.

Опять можно сказать, что судьба не скупилась на то, чтобы приобщать Врубеля к «злобе дня». В большой, многодетной семье Кончаловских, в ее своеобразном укладе и во всем характере как бы скрестились черты, напоминавшие и о доме Симоновичей и, с другой стороны, доме на Садовой-Спасской и в Абрамцеве. И просветительские мечты, демократизм, народовольческие идеалы, одушевлявшие в первую очередь главу семьи Петра Петровича и его супругу, и дух артистической богемы, пришедший с младшим поколением.

Если Врубелю были теперь довольно безразличны народовольческие убеждения Кончаловского, то его непоколебимая вера в силы и возможности искусства не могла ему не импонировать, так же как культ классики, царивший в доме, определявший умственное воспитание детей. К этому можно добавить: весьма кстати пришлась бесприютному, бездомному Врубелю налаженная домовитость быта, хлебосольство этого дома, управляемого двумя женщинами — женой Петра Петровича Викторией Тимофеевной и экономкой Акулиной Максимовной.

Своеобразен был весь уклад жизни семьи Кончаловского, отношения между ее членами, очевидно одушевленные утопическими идеями романа Чернышевского «Что делать?» и какими-то древними представлениями о роде, о семье… Что-то древнее, стихийное, первозданное было и в бурном, неукротимо страстном темпераменте Кончаловского и даже в его облике, лишенном респектабельности, что Врубель выявит в исполненном им позже живописном портрете Кончаловского.