Врубель

Вот исполненный Врубелем карандашный набросок его «девятнадцатилетнего друга», как он называет девушку в том же письме, еще не совсем законченный, но весь, в каждом штрихе, дышащий стремлением раскрыть классическое изящество и какую-то юную легкость модели, сочетающуюся с напряженностью. Этот пучок волос на голове, эти, как крылышки на плечах, концы рюша, отделывающего ворот! И тающая легкость, «невесомость» всего облика, его внутренняя подвижность, трепетность, сочетающаяся с изысканной чеканностью. Линия как таковая — упразднена. Она — часть плоскости, ее границы; и еще более — «знак» объема, предметной формы. Особенно в лице видно, как Врубель обретает своеобразную кристаллическую структуру формы, делая ее как бы «неуловимо-четкой», «тающе-материальной», и в результате в этом наброске уже есть особенная поэтическая иносказательность, многозначность…

В этом же письме, повествуя о своей любви, Врубель с каким-то особенным удовлетворением замечал, что «нравственный облик ее не манит тихим пристанищем… и обещает широкий союз оборонительный и наступательный в борьбе с самим собою. Что всего важнее нам в жизни. Например: я так привык стремиться, что во мне всякая уверенность влечет охлаждение — вещь превосходная для исполнения работы — но нетерпимая в замысле, так же как в любви». Заметим, как многозначительно это сближение любви с творчеством. Каким стихийным романтиком выступает в этих строках Врубель! Видимо, эти благодетельные для Врубеля любовные «сражения» с его новой пассией происходили в доме на Садовой-Спасской или в Абрамцеве во время праздников, собиравших всех близких и дальних мамонтовских родственников, знакомых, и сливались в одно целое со всем существованием Мамонтовского кружка, которое заставляло Врубеля вспоминать Лоренцо Великолепного и его окружение.

Что будет, как сложатся их отношения… Но он уже грезит, уже представляет себе будущий брачный союз, уже с здравомыслием, нисходящим порой на него в самые неожиданные моменты, оценивает физическую конституцию девушки, ее биологическую природу и удовлетворенно констатирует свое родство с ней в этом отношении: «Она небольшого роста, из детстве прошла через те же диеты, сырого мяса и рыбьих жиров, как и мы с тобою».

«Затейливое личное счастье» уже ему представляется настолько отчетливо, что он сообщает об этом не только Анюте, но и родителям. И семья, как всегда, полна скепсиса по отношению к его планам.

Мачеха писала Анюте 14 мая 1890 года: «От Миши, наконец, получили письмо, он все мечтает, теперь, впрочем, уже жениться, наметил невесту, но для женитьбы нужно положение, которое может ему дать только написанная картина, а так как их нет, то и женитьба в долгий ящик…»

Приходится признать, что предчувствия не обманули родителей. Скоро все кончилось.

Утомили ли их обоих «сражения», которые они вели, разочаровался ли Врубель или почувствовал уверенность? Но более всего кажется, что этот роман был плодом творческого воображения художника, его «сочинением», что он был столь же эфемерным, как роман с Машей Симонович. Избалованная поклонниками девушка вряд ли принимала отношения с новым знакомым всерьез.

Как бы то ни было, в его стремлениях, простирающихся одинаково на творчество и любовь, одерживает верх творчество.

Не только его любовь, не только театральная игра — все существование Врубеля теперь как бы исполнилось «эстетической затейливости». Эстетическое в доме Мамонтова и Мамонтовском кружке составляло как бы самую субстанцию и, подобно молоху, алчно требовало все время пищи.

Конечно, дружеская конкуренция с кружком Поленова, где занятия керамикой вытеснили рисование, могла натолкнуть Савву Ивановича на мысль организовать в своем доме гончарное производство. Виденные же им за границей многочисленные керамические опыты могли укрепить его в этом желании и придать ему особую значимость. В своей деятельности на поприще искусства Мамонтов стремился приобщиться к общеевропейскому движению, оформившемуся в течение со своим ярко выраженным стилем, а интерес к прикладному творчеству, в частности к керамике, занимал в этом течении существенное место. В керамическом производстве была важна не только его утилитарная сторона. Еще более существенна одушевлявшая его идея об эстетизации жизни, о перестройке ее по законам красоты, идея, не витавшая теперь в воздухе «бесплотной» утопией, а ставшая в трезвое время конкретных действий на почву вполне реальную, практическую и этим особенно импонировавшая Мамонтову и его кружку. Если представить себе гончарное производство, которое манило Мамонтова, — производство изделий из абрамцевской глины — изразцов для печей, сосудов и скульптур, — то оно отвечало этой эстетической мечте, претворяющейся в реальную идею и реальное действие как нельзя более непосредственно. Это было ощутимое, прямое превращение, осуществляемое собственными руками, «тлена и праха» в «перл создания», и все возможности глины обещали не только осуществить этот акт, но как бы художественно выразить, воплотить его.