Врубель

И все же торжествовали в «Гензель и Гретель» чистота, легкость и прозрачность, наивность и изящная игривость — те черты, которые были Врубелю, как никогда, нужны именно теперь, когда он освобождался от томительной сумеречности состояния последних трех лет, преодолевал его, можно сказать — воскресал. Опера обещала желанную возможность избавиться от «мистицизма», оставаясь на том же пути, ведущем к тайне.

Шокировали ли Врубеля опереточные и кафешантанные моменты в музыке оперы — мотивы вроде банальной песенки «Ach mein lieber Augustin…»? И, с другой стороны, думал ли он о недостатке юмора, фантастики, суховатом формализме музыки?

Уже в набросках к постановке, в карандашных эскизах пряничного домика и «очерках» героев он постигал для себя этот мир и утверждал его родственность себе в простоте рисунка, в которой «просвечивала» глубина, в простодушии, которое заставляло подозревать, что все вместе с тем не так просто, в устремленности к синтезу и в музыкальности, в особенном, «хрустальном» изяществе. Он стремился в этих рисунках соответствовать тонкой ткани музыки, изысканной, подчас изощренной полифонии «в одежде музыкальных хитросплетений, кружевных узоров».

И вот Врубель в Панаевском театре, дописывает, поправляет живопись задников, исполненных Коровиным, проходит широкой кистью по декорации леса и пишет синее небо с алым закатом, которое так не понравилось газетному рецензенту, назвавшему его «синей тряпкой с ярко-красными сосисками». Он возится с сонмом «нечисти» — русалками, лягушками, уточняет детали шабаша ведьм, которых Савва Иванович обязательно хотел видеть на сцене. Особенно он много трудится над освещением, уповая на то, что в сочетании желтого, красного и лилового света все происходящее обретет то волшебство, которого явно недоставало всей постановке. И, отдаваясь всему этому, Врубель не подозревает, что близок момент, который перевернет его жизнь.

Все происходило как по мановению волшебной палочки.

Еще на репетиции, с первого появления на сцене детей и с первых звуков прозрачного голоса Греты, он почувствовал, что и сам стал участником совершающегося чуда, что этот голос волнует его так, как не волновал ни один прежде; какие-то неизъяснимые интонации, самый его бархатистый тембр трогали до глубины души. Казалось, в этом голосе воплощена сама стихия человеческой душевной музыки — «чистой музыки». О таком пении он тосковал. И голос Греты отвечал этой грезе художника. Колоратурные сопрано, пусть и самые виртуозные, всегда напоминали ему искусственного соловья из сказки Андерсена. Это же сопрано было полно тепла и жизни. Врубель услышал образец вокала, интимно близкого ему. Волнующий своей невыразимой чистотой и ясностью звук был «неземным», словно парящим, тающим и вместе с тем необычайно глубоким, идущим от души, изнутри. И еще — эту музыку, вокал, его хрустальную чистоту, прозрачность, игривость при строгости и глубине художник мог ощутить как внутренне родственные его рисунку и его живописи.

Он еще не видел как следует лица певицы, но уже улавливал в ее неловких, застенчивых движениях девочки Гретель (надо сказать, скованных — драматического таланта у артистки не было) какую-то особенно привлекательную женскую грацию. Врубель бросился за кулисы. Позднее Забела вспоминала о замешательстве, в которое ее поверг экспансивный господин, вбежавший на сцену во время перерыва репетиции и бурно выразивший свой восторг по поводу ее пения, ее голоса. Ее партнерша Любатович, исполнявшая роль Гензеля, пять лет назад запечатленная Врубелем в портрете, отрекомендовала этого господина как даровитого художника Частной оперы. Врубель в тот момент даже не разглядел поразившую его певицу как следует… За кулисами было очень темно. Но ощущение тонкой кожи ее руки, какой-то еле уловимый аромат духов и неожиданно простой и веселый взгляд и смех — она тогда охотно и много смеялась — рассеяли смущение. И на спектакле он уже не замечал того, что ангелы, вызванные воображением детей, стоят на лестнице как-то неподвижно и бесцельно, словно не зная, что им делать, и слишком близко к рампе, что разрушало в них все волшебство. Он уже перестал думать о том, что освещению не хватает эффектности, яркой сказочности, и вспоминать при этом свою киевскую «Восточную сказку». Он не досадовал на излишнюю жеманность детей Гензеля и Гретель, не коробило его и то, что в одной из мизансцен их мать, уплетая принесенную мужем еду, уселась на стол, чего, как считали многие, никогда бы не позволила себе женщина из народа. Если все это и могло бы прийти Врубелю в голову прежде, то теперь не задевало его. Он видел во всем, за всем прелестную Гретель, слышал ее чистый голос. После премьеры он решительно занял место подле Забелы и поехал провожать ее домой.