Время жить и время умирать

Кельнер, довольный, убежал. Гребер откинулся на спинку стула и посмотрел на Элизабет. Ему чудилось, будто он с разрушенного огнем участка фронта перенесен в уголок укрытой от войны мирной жизни. Все пережитое днем, казалось, отступило уже в далекое прошлое. Остался только отблеск того мгновения, когда жизнь подошла к нему вплотную и, как бы прорвавшись между камнями мостовой и сквозь груды развалин, вместе с деревьями потянулась к свету зелеными руками. «Еще две недели жизни мне осталось! И надо хватать ее, как липа — лучи света».

Марабу вернулся.

— Что вы скажете насчет бутылки Йоханнисбергера Каленберга? — спросил он. — У нас есть еще небольшой запас. После нее шампанское покажется просто сельтерской. Или...

— Давайте Йоханнисбергер.

— Отлично, ваша честь. Вы действительно знаток. Это вино особенно подходит к шницелю. Я подам к нему еще зеленый салат. Он подчеркнет букет. Вино это словно прозрачный родник.

«Обед приговоренного к смерти, — говорил себе Гребер. — Еще две недели таких обедов!» Он подумал это без горечи. До сих пор он не загадывал о том, что будет после отпуска. Отпуск казался бесконечным; слишком многое произошло и слишком многое еще предстояло. Но сейчас, после того, как он прочел сообщение Главного командования и побывал у Польмана, он понял, как короток на самом деле этот отпуск.

Элизабет посмотрела вслед Марабу.

— Спасибо твоему другу Рейтеру, — сказала она. — Благодаря ему мы стали знатоками!

— Мы не только знатоки, Элизабет. Мы больше. Мы искатели приключений, искатели мирных зон. Война все перевернула. То, что раньше служило символом безопасности и отстоявшегося быта, сегодня — удивительное приключение.

Элизабет рассмеялась.

— Это мы так смотрим.

— Время такое. Уж на что мы никак не можем пожаловаться, так это на скуку и однообразие.

Гребер окинул Элизабет взглядом. Она сидела перед ним в красиво облегавшем ее фигуру платье. Волосы были забраны под маленькую шапочку; она походила на мальчика.

— Однообразие, — сказала она. — Ты, кажется, хотел прийти сегодня в штатском?

— Не удалось. Негде было переодеться. — Гребер намеревался это сделать у Альфонса, но после дневного разговора он уже туда не вернулся.

— Ты мог переодеться у меня, — сказала Элизабет.

— У тебя? А фрау Лизер?

— К черту фрау Лизер. Я уже и об этом думала.

— Надо послать к черту очень многое, — сказал Гребер. — Я тоже об этом думал.

Кельнер принес вино и откупорил бутылку, но не налил. Склонив голову набок, он прислушивался.

— Опять начинается! — сказал он. — Очень сожалею, господа.

Ему незачем было пояснять свои слова. Через мгновение вой сирен уже заглушил все разговоры.

Рюмка Элизабет зазвенела.

— Где у вас ближайшее бомбоубежище? — спросил Гребер Марабу.

— У нас есть свое, тут же в доме.

— Оно не только для гостей, живущих в отеле?

— Вы тоже гость. Убежище очень хорошее. Получше, чем на фронте. У нас тут квартируют офицеры в высоких чинах.

— Хорошо. А как же насчет шницелей по-венски?

— Их еще не жарили. Я сейчас отменю. Ведь вниз я не могу их подать. Сами понимаете.

— Конечно, — отозвался Гребер. Он взял из рук Марабу бутылку и наполнил две рюмки. Одну он предложил Элизабет. — Выпей. И выпей до дна.

Она покачала головой.

— Разве нам не пора идти?

— Еще десять раз успеем. Это только первое предупреждение. Может, ничего и не будет, как в прошлый раз. Выпей, Элизабет. Вино помогает победить первый страх.

— Позволю себе заметить, что ваша честь правы, — сказал Марабу. — Жалко пить наспех такое тонкое вино; но сейчас — особый случай.

Он был бледен и улыбался вымученной улыбкой.

— Ваша честь, — обратился он к Греберу, — раньше мы поднимали глаза к небу, чтобы молиться. А теперь — поднимаем, чтобы проклинать. Вот до чего дожили!

Гребер бросил быстрый взгляд на Элизабет.

— Пей! Торопиться некуда. Мы еще успеем выпить всю бутылку.

Она поднесла рюмку к губам и медленно выпила, в этом движении была и решимость, и какая-то бесшабашная удаль. Поставив рюмку на стол, она улыбнулась.

— К черту панику, — заявила она. — Нужно отучиться от нее. Видишь, как я дрожу.

— Не ты дрожишь. Жизнь в тебе дрожит. И это не имеет никакого отношения к храбрости. Храбр тот, кто имеет возможность защищаться. Все остальное — бахвальство. Наша жизнь, Элизабет, разумнее нас самих.

— Согласна. Налей мне еще вина.

— Моя жена... — сказал Марабу, — знаете, наш сынишка болен. У него туберкулез. Ему одиннадцать. Убежище у нас плохое. Жене тяжело носить туда мальчугана. Она очень болезненная. Весит всего пятьдесят три килограмма. Это на Зюдштрассе, 29. А я не могу ей помочь. Я вынужден оставаться здесь.

Гребер взял рюмку с соседнего столика, налил и протянул кельнеру.

— Нате! Выпейте и вы. Есть такое старинное солдатское правило: коли ничего не можешь сделать, постарайся хоть не волноваться. Вам это может помочь?

— Да ведь это только так говорится.

— Правильно. Мы же не мраморные статуи. Выпейте.

— Нам на службе не разрешается...

— Это особый случай. Вы сами сказали.

— Слушаюсь. — Кельнер посмотрел вокруг и взял рюмку. — Позвольте тогда выпить за ваше повышение!

— За что?