Время жестоких снов

Нечто, что я принял сперва за примитивную палатку или за накинутую на ветки кучу тряпок, оказалось человеком – или скорее иссохшими останками тела. Его широко раскинутые руки и ноги были привязаны толстыми веревками к воткнутым в землю палкам, формируя кошмарную фигуру косого креста. Голова свисала набок, из выклеванных птицами глазниц на провалившиеся щеки стекала бурая слизь. Только теперь я почувствовал смрад гниющего трупа.

А он сидел напротив, по ту сторону огня, и пек мясо.

– Садись, – приказал он сухо.

Меча у него не было, я не видел рядом с ним никакого оружия, но послушался. Что-то в его голосе, во всей его фигуре повелевало слушаться. Я так и поступил, хотя глядя на гротескно изломанные останки, мне хотелось вынуть меч и отрубить ему голову.

– Я ждал тебя, – сказал он.

Я вскинул брови.

– Я слышал и чувствовал, что ты едешь следом, – пояснил он. – Я пока что не спрашиваю, чего ты хочешь. Расскажешь, когда придет время.

Я накрыл правой рукой левую и незаметно повернул княжеский перстень печаткой внутрь. Не хотел, чтобы он догадался. Пока что.

И я все еще не мог отвести взгляд от сохнущих на корнях останков. Запах жареного мяса вместе со смрадом гниющих внутренностей забивал мне дыхание.

– Я его не убивал, – ответил он на незаданный вопрос. – Только привязал, когда он скончался. Ни за что на свете не приблизил бы его смерти.

Он казался высокомерным в своем нерушимом каменном спокойствии. Хотя я был младше, сильнее и лучше вооружен, я ощущал перед ним испуг. Не знал, могу ли доверять его словам. Ведь, кроме прочего, передо мной сидел человек, который отправился на Торренберг и сумел оттуда вернуться. Я помнил, что рассказала мне плетельщица. «У всех есть остатки надежды», – говорила она, кривя в ухмылке уголок рта. Им кажется, что остров обнимет их, дарует беспамятство или наоборот – вернет воспоминания о лучших днях. Что среди снов, которые они видели ночами в своей монотонной жизни, не было кошмаров настолько пугающих, что в них не проживешь и пару мгновений.

«Не понимают», – говорила она, вглядываясь в отблеск огня на поверхности кувшина. Торренберг – это не только их сны. Остров заглядывает в сознание всех, кто оказался поблизости, всех, кого омыли морские волны. Он вытягивает из них все, что только сумеет, и всасывает вглубь единого огромного сна. Но остров тоже не понимает, что получает, а потому искривляет это, разнимает, переиначивает. И погружает их в измененную магму, сплавленную из множества сознаний.

* * *

Откуда она это знала? И действительно ли произнесла эти слова, или они появились только сейчас в моих воспоминаниях, прописываясь палимпсестом на молчании, которое установилось в тот вечер? Меня прошила дрожь. Сколь близок я был к погибели?

* * *

С подгоревшего мяса капал жир. Над головой трупа кружили большие толстые мухи.

Мы сидели в нереальном молчании, глядя на высохшее распятое тело, лишь на бедрах покрытое куском грязной от фекалий материи.

– Назови себя, – потребовал он внезапно.

– Я – Видар, командир княжеской гвардии из Наанедана. – Я хмыкнул. Дым раздражал глаза, царапал горло. – А если ты купец Арен из Эфельдина, то… я искал именно тебя.

И тогда он взглянул на меня: глазами голубыми, холодно горящими на морщинистом лице, пронзительными, будто клинки стилетов.

– Наанедан, – повторил он. Низко, гортанно, с тоской и непроизнесенной жаждой. – Наанедан, – сказал опять. – Тогда ты должен был ее знать. Принцессу Алайю.

Я кивнул, глядя в землю, куда-то в сторону. Обхватил себя руками, чтобы он не заметил, что я дрожу.

– Раз уж ты сюда прибыл, ты должен принять дар, – продолжал он. – Тяжесть моего прошлого. А еще я отдаю тебе его. – Он кивнул на труп. – Пожалуй, это самое ценное, что нынче у меня есть.

Я удивился, что человек, за которым меня послали, – безумец. Но он только кисло улыбнулся, уперся в колени старческими ладонями и начал говорить.

* * *

– Я был богат. У меня были склады, наполненные товаром, стовесельные корабли с пурпурными парусами, дворцы, фонтаны, полные сундуки золота, шелк, звенящие браслетами танцовщицы, а также песенники, ослы и верблюды. Я был словно царь из восточных сказок – чего бы ни пожелало мое сердце, я мог это получить. А я желал только дочь сарийского дожа, Алайю. Как только увидел ее, я утратил покой. Писал ей поэмы, слал подарки. Посреди жарчайшего лета она получала от меня фруктовые шербеты, которые охлаждались льдом прямиком с гор. Я дарил ей ожерелья из редких драгоценностей, певчих птиц, привезенных из далеких стран. И я знаю: пусть Алайя не сказала мне ни слова, она чувствовала ко мне то же самое. Иной раз взгляд может сказать больше, чем самая длинная поэма.

Он замолчал, а потом продолжил голосом, который совершенно не подходил к такому рассказу: жестким и мрачным: