Время, вперед!

– Ты нас, пожалуйста, не учи, – басом сказал мальчик, тот, который двинул другого локтем. – Сам не больно грамотный. Ходят тут всякие, только ударную работу срывают.

– Мы еще не проверяли, – сказал другой мальчик. Шура взяла у Филонова бумажку. Она прочитала ее и старательно сдвинула брови.

– Это что, Филонов, верно?

– Ясно.

– Ай да Харьков!

– Ну?

– Сколько надо экземпляров?

– Два. Один в столовую, другой в контору прораба.

Шура подумала и сказала:

– Кроме того, надо еще один. В бараке третьей смены повесить. Пускай Ищенко читает.

– Пускай читает, – согласился Филонов, подумав. – Валяй-валяй!

Шура повертела в руках бумажку, аккуратно поставила ноги, косточка к косточке, и посмотрела на тапочки, зашнурованные через беленькие люки шпагатом.

– Слышишь, Филонов, погоди.

Филонов вернулся.

– Ну?

– Можно рисунок сделать. Я сделаю. Такое, знаешь, синее небо, всякие вокруг деревья, солнце, а посредине в громадной калоше наши бетонщики сидят, а харьковцы их за громадную веревку на буксир берут.

– Ну тебя! И так все стены картинками заляпали.

– А что, плохие картинки? – грубо сказал мальчик, тот, который толкался. – А не нравится, так рисуй сам. Много вас тут советников. Ходят, ходят, только ударную работу срывают.

– А ну вас!

Филонов зажал уши кулаками и выскочил в коридор.

Вошел Корнеев. Он постоял, подергал носом, попросил, чтобы буквы делали покрупнее, и отлил в жестяную коробочку белил.

Он вышел за барак, поставил ногу на бревно и терпеливо выбелил туфли старой зубной щеткой. Туфли потемнели.

Затем он вытер потное темное лицо мокрым носовым платком. Лицо посветлело.

Когда он добрался по пересеченной местности к тепляку, туфли высохли и стали ослепительно-белыми. Но лицо сделалось темным.

Так началось утро.

V

…Она уезжала…

Издали тепляк казался невзрачным и низким. Вблизи он был огромен, как, скажем, театр.

Машинисты имели скверную привычку маневрировать на переездах.

Длинный состав медленно катался взад и вперед, задерживая движение.

Он, как пила, отрезал Корнеева от тепляка.

Приходилось ждать. Корнеев потянул ремешок и посмотрел на часы. Двадцать три минуты восьмого.

Дул пыльный, горячий ветер.

На переезде с двух сторон копились люди и транспорт. Наиболее нетерпеливые вскакивали па ползущие площадки. Они высоко пробегали спиной или лицом к движению и спрыгивали, крутясь, на другую сторону.

Девчата-землекопы – вторая смена – в цветных кофтах и сборчатых юбках, взявшись цепью под ручки, сели в ряд на землю и раскинули лапти. Они, смеясь, смотрели снизу вверх на бегущие колеса, сверкая сплошной бригадой звуков.

А на той стороне от тепляка к переезду уже торопился десятник Мося. Он бежал от широких ворот по мосткам, болтая перед собой развинченными руками, как голкипер.

Мося из себя такой: лицо – скуластый глиняный кувшин; щегольская батумская кепка; гончарные уши; прекрасный, приплюснутый нос индейского профиля, глаза быстрые, неистовые, воровские.

Между Мосей и Корнеевым мелькали платформы. Под нажимом колес клавишами бежали шпалы. Мося издали заметил Корнеева.

– Товарищ прораб!

У Моси был грубый мальчишеский голос, способный разбудить мертвого.

Корнеев не услышал. Он сосредоточенно ходил взад-вперед у переезда, сам с собой разговаривая:

"В конце концов… Может так дальше продолжаться или не может? – Не может. – Возможно жить все время двойной жизнью? – Абсолютно невозможно. Хорошо. – Что нужно делать? – Нужно решать. – Что решать? – Что-нибудь одно. Или – или…"

У Корнеева было очень подвижное лицо. Он ходил, подергивая носом и гримасничая.

"В конце концов девочку можно выписать из Москвы сюда. Девочка – это не оправдание. Живут же здесь другие дети. И ничего с ними не делается. Пусть она не выдумывает. Мужу наконец надо все написать. Надо телеграфировать. Можно "молнию". Мы не дикари. Он коммунист. Он не может не понимать…"

– Товарищ прораб!

Корнеев не слышал.

Мося вскочил на буфера, затанцевал на них, закружился и задом спрыгнул на эту сторону. Он задыхался.

– Товарищ Корнеев!

Корнеев очнулся.

– Кончили? – спросил он.

– Кончили.

– Сколько?

– Девяносто кубов.

Мося торжествовал. Он с трудом гасил неистовое сверканье глаз. Он нетерпеливо заглядывал Корнееву в лицо.

Корнеев молча взял рапортичку.

Состав освободил переезд. Паровоз фыркнул нефтью на туфли Корнеева. Три маленькие кофейные капли. Почти незаметно. Но досадно.

"Начинается", – с отвращением подумал Корнеев.

Издали вход в тепляк казался не больше записной книжки. Вблизи он представлял громадные ворота. Во тьму ворот входили извилистые рельсы узкоколейки.

Корнеев молча дошел до тепляка, приложил рапортичку к воротам и подписал химическим карандашом.

Он только спросил:

– Вторая смена на месте?

И больше ничего. Мося уложил девяносто кубов, – а он больше ни слова! Как будто это в порядке вещей.

Мося обиженно спрятал рапортичку в кепку и официально доложил:

– Вторая смена собирается, товарищ прораб.

– Хорошо. Маргулиес там?

– Нету.

Корнеев подергал носом.

– Хорошо.

Над воротами было прибито множество плакатов:

"Сюда вход прогульщикам и лентяям вход строго воспрещается".