Время, вперед!

– Георгий Николаевич, покатай-ка, голубчик, наших дорогих гостей по участкам, по окрестностям. Пожалуйте, господа. Кстати, забросьте меня на аэродром. Это отсюда пустяки. А потом – милости просим – моя машина в вашем распоряжении до пяти часов.

Серошевский говорит это залпом, без остановок, он боится, что его опять перехватят и расстроят так ловко использованную ситуацию: Налбандова – к американцам, американцев – Налбандову, а сам – на самолет.

Налбандов несколько аффектированно здоровается с гостями. Он к их услугам.

Серошевский суетится, открывает дверцу, подсаживает мистера Рай Рупа, уступает свое место мистеру Леонарду Дарлею.

Он просит Налбандова сесть с гостями. Сам он устроится впереди. Рядом с шофером. Это его любимое место. Только надо поторапливаться.

Не меняя выражения лица – сияющего, добродушного, неподвижного, мистер Рай Руп усаживается на тугие удобные подушки.

Он чувствует себя в привычной атмосфере комфорта и внимания.

Он раскинулся в автомобиле, как в ванне.

Он очень любит быструю езду в хорошей машине, по новым местам.

Его всюду предупредительно возят в хороших машинах и показывают достопримечательности, окрестности, пейзажи…

Сейчас ему тоже будут показывать. Он прикрывает веки.

Шофер опять дает газ. Машина сразу берет с места. Тугоплавкий воздух обтекает радиатор.

XIX

Горячий сквозняк рвал со стола блокноты, отдельные бумажки с заметками, записные книжки, газеты.

Георгий Васильевич, беллетрист, аккуратно прижал каждый листок какой-нибудь тяжестью: кружкой, куском руды, тарелкой, гайкой, пустой чернильницей.

Теперь наконец можно работать.

В автоматической ручке высохли чернила. Он взял карандаш. Он не любил работать карандашом. Он быстро записал на листке:

"Мир в моем окне открывается, как ребус. Я вижу множество фигур. Люди, лошади, плетенки, провода, машины, пар, буквы, облака, горы, вагоны, вода… Но я не понимаю их взаимной связи. А эта взаимная связь есть. Есть какая-то могущественная взаимодействующая. Это совершенно несомненно. Я это знаю, я в это верю, но я этого не вижу. И это мучительно. Верить и не видеть! Я ломаю себе голову, но не могу прочесть ребуса…"

Он подчеркнул слово "верить" и слово "видеть" дважды.

Грубый, рассохшийся стол придвинут к стене вплотную, под самый подоконник. Подоконник слишком высок – в полтора раза выше стола.

Окно трехстворчатое, венецианское. Его ширина значительно превышает высоту.

Номер очень маленький. Стол. Три стула. Голая лампочка. Железная тигровая окрашенная кровать, под кроватью – угол фибрового чемодана.

Больше – ничего.

В тени по Цельсию двадцать градусов тепла. На солнце – тридцать четыре.

Окно – ребус – выходит на запад.

Солнце в восточной половине неба. Оно еще не вступило на западную.

Номер в тени. Но в нем уже сорок градусов, по крайней мере.

Стена против кровати постоянно накалена. К ней невозможно приложить ладонь. Штукатурка потрескалась. Известь пожелтела. В стене проложен кухонный дымоход. Кухня работает почти круглые сутки.

"Но я не могу прочесть ребуса…"

Еще бы! При такой температуре!

Как его угораздило попасть именно в этот номер? Но что же было делать! Другие и того не имеют.

Ветер вырывает из рук листок, бросает в него из окна горстями голубую пыль, крупную, как сеяный мак.

Нечем дышать.

Первую ночь он спал в вестибюле отеля, за загородкой, на столе "почтового отделения и государственной трудовой сберегательной кассы". Было твердо и коротко. Мешали медные весы. Но все же лучше, чем на полу возле двери.

Никому не разрешалось ночевать в помещении государственного учреждения. Георгию Васильевичу сделали исключение из уважения к имени и профессии.

Днем он мыкался по участкам и, останавливаясь на ходу, записывал в книжечку.

Вот некоторые его заметки:

"…специальные дощатые сарайчики "для куренья". В других местах курить строжайше запрещено. Посредине большой чан с водой. Вокруг, по стенам, лавочки. Сидят, курят, сплевывают, утирают рукавом рты. Молодые, задумчивые, совсем не похожи на рабочих…"

"Анархия скоростей, ритмов. Несовпадение. Стоял на переезде. Маневрировал товарный поезд. Трусила местная плетеная бричка. Обдавал пылью грузовик-пятитонка. Мигал ослепительно велосипед. Шел человек (между прочим, куда он шел?). Поджарые башкирские верблюды с длинными окороками волокли бревна. Летел аэроплан большой, трехмоторный. И у всех – разная скорость. Можно сойти с ума. Мы живем в эпоху разных скоростей. Их надо координировать. А может быть, они координированы? Но чем?"

"Полтора года назад здесь была абсолютно пустая, дикая, выжженная степь. Безлюдно. Мертвые горы. Орлы-стервятники. Бураны. Сто пятьдесят километров от железной дороги, пятьдесят километров от ближайшего города… А теперь? Чудеса…"

"Стройка переживает разные эры: сначала земляную, потом деревянную. Сейчас начинается железная, бетонная. Молодой зеленоватый железобетон вылущивается из деревянных опалубок, лесов… Будет скоро эра машинная (монтаж), потом электрическая (ЦЭС)…"

"Баллоны с газами. Разноцветные. Кислород – синий. Ацетилен – белый. Водород – красный. (А что с ними делают?)"