Время, вперед!

Столб гудит изнутри, из самой своей древесной сердцевины.

Нефедов гладил ладонью его лобастую округлость, звенящую, как спелый арбуз.

От этого звона ладонь покалывало, щекотало, будто в ладони роились мурашки, подымались вверх по руке, морили плечо.

Голова легонько кружилась и, кружась, шумела.

Крепко любил Нефедов музыку – заслушался.

Очнулся. Поправил очки. Жестяная дырчатая оправа блеснула на белом солнце, как терка.

Он наклонился, осторожно взял Трегубову и Сметану за головы и тихонько стукнул их.

– Здорово, хозяева! Ну, будет! Все ясно и определенно. Голосую "за". О чем говорить! Со своей стороны вношу предложение: в случае покроем Харьков всех беспартийных ребят в комсомол.

XVI

Центральная телефонная помещалась в здании заводоуправления, рядом с отелем.

Здание заводоуправления ничем не уступало отелю. Кирпичное, стеклянное, пятиэтажное, огромное – оно вместе с ним командовало над местностью.

Маргулиес обогнул угол, сточенный ветром.

В нижних окнах, на уровне плеча, бегло летели синие молнии. Работала радиостанция.

Сквозняк вырвал у Маргулиеса из рук обшарпанную дверь. Маргулиес ударил ее сапогом. Дверь не поддавалась. Он нажал плечом. Тогда ветер вдруг порывисто распахнул обе ее половинки и втолкнул Маргулиеса на лестницу.

Он одним духом взбежал на второй этаж.

Ступени были занесены сухой черной пылью. Они шаркали под подошвами наждаком.

В коридоре, у окошечка телеграфа, толклись корреспонденты. Этого следовало ожидать. Маргулиес нахлобучил кепку на самые глаза и прибавил шагу.

Но его заметили.

– А! Хозяин!

– Товарищ Маргулиес, один вопрос!

– Слушай, Давид, постой. Кроме шуток. Что ж будет с Харьковом?

Он остановился, окруженный журналистами.

Он сделал самое любезное лицо и юмористически развел руками, как бы иронизируя над своей растерянностью и приглашая сделать то же самое товарищей.

– Видите ли, – сказал он, – это очень сложный вопрос… я, конечно, с удовольствием… Но… У меня в девять прямой провод… А сейчас…

– Постой, Давид. Ты только скажи одно: триста шесть – это возможно или невозможно?

Маргулиес осторожно взял себя двумя пальцами за нос, хмыкнул.

– Видите ли…

Он понял, что ему не уйти.

Но в ту же минуту в конце коридора распахнулась дверь междугородной переговорной. Дежурная телефонистка махала бланком:

– Давид Львович! Что же вы? Я вас соединяю. Идите в будку.

– Вы видите…

Маргулиес опять развел руками – дескать, не дадут даже поговорить с людьми.

– Я через пять минут! – крикнул он и бросился в переговорную.

Контрольные электрические часы на столике дежурной показывали четыре минуты восьмого. Это было московское время.

Москва отставала ровно на два часа.

Маргулиес вошел в обитую войлоком будку и крепко запер за собой дверь.

Тотчас его охватила такая полная тишина, будто, заперев дверь, он запер самое время.

Время остановилось вокруг него плотной, неподвижной средой.

Но едва он приложил к ушам специальную трубку, вместо остановившегося времени заговорило пространство.

Оно заговорило близкими и далекими голосами телефонисток, слабым треском атмосферических разрядов, гулом несущихся километров, комариным пением сигналов, перекличкой городов.

– Челяба! Челяба! (Ту-у-у, ту-у-у…) Челяба!

– Говорит Челяба. Пермь! Пермь! (Ту-у-у, ту-у-у, ту-у-у…) Пермь!

– Говорит Пермь, говорит Пермь, говорит Пермь… (Ту-у-у…)

В мембране потрескивало. Может быть, где-то блистает гроза, маршрут бежит в дожде, в ярких папоротниках, в радуге, в холоде, в озоне. И тучи синей вороненой стали лежат в уральских горах, как огнестрельное оружие.

– Говорит Москва. Говорит Москва. (Ту-у-у, ту-у-у, ту-у-у…) Говорит Москва.

– Алло, я слушаю! Алло! Алло… У телефона Маргулиес…

Молчание. Шум пространства. Микроскопический треск. Комариное пение сигналов.

Неужели Кати нет дома? Нет, не может быть. Спит и не слышит звонка. Телефон в коридоре.

…А в Москве сейчас семь часов. Пять минут восьмого. Два часа назад еще была ночь, светлая северная майская ночь. Почти белая, почти и не ночь.

Ах, какая ночь!

Небо за вокзалами наливается зеленой морской водой зари. Заревой свет приливает с каждой минутой. К трамвайным проводам еще подвешены целые рампы с тысячесвечовыми звездами.

Там, в Москве, тоже идет бой.

Слышатся грохот и воющий водянистый звон перетаскиваемого трамвайного рельса. Люди с натугой поют:

"Ну-ка разом, ну-ка сразу, ну-ка раз-э!"

С пистолетным выстрелом падает рельс.

И сверхлазурная звезда электросварки лежит на вспаханной улице, среди шашек и шпал, слепя и бросая вокруг себя радиальные тени людей.

– Алло! Москва! У аппарата Маргулиес!

Молчание. Шум.

И Маргулиес видит: первый трамвай скрежещет в Москве по обновленным рельсам и на водной станции "Динамо", на фоне сияющего утреннего облака появляется прыгун.

Он поднялся по серо-голубой лесенке на высокий помост, похожий на осадную машину. Он встал на самом краю повисшего над водой трамплина.

Упругая доска легко гнется под тяжестью хорошо сгруппированного тела.