Время, вперед!

По вискам прораба пошел розовый румянец. Капитанские бачки чернели из-под белой фуражки с ремешками, как приклеенные бархотки.

Он сердито опустил глаза и тотчас заметил на левой туфле новое пятно. Мазок дегтя. "Здравствуйте! Откуда деготь?"

Он взялся за носовой платок. Но махнул рукой: а, все равно, не важно, черт с ним!

Он нервно подергал носом.

– Ты меня, Давид, просто удивляешь. При чем Мося? Какая у меня с Мосей может быть общая политика?

– А почему нет? Ты не сердись. Давай разберемся. Что, собственно, произошло? В общих чертах. – Он сосредоточенно зажмурился. – Мы до сих пор делали приблизительно сто восемьдесят замесов в смену. Доходили до двухсот. Даже один раз Ханумов сделал двести четыре.

– Двести три.

– Хорошо, двести три. Теперь мы получаем сведения, что Харьков показал триста шесть. Таковы факты. Других фактов нет. Что же следует из этих фактов?

Корнеев сердито двинул плечом:

– Крыть Харьков.

Маргулиес покрутил мизинцем в длинной волосатой ноздре. Она внутри ало просвечивала.

Немного подумал.

– Совершенно верно: крыть Харьков.

– А я что говорю? Крыть – и никаких!

– Крыть – и никаких. Гм! То же самое заладил и твой Мося: крыть и крыть!

– При чем Мося?

– Ты ж сам видишь – при чем. Ты хочешь крыть, Мося хочет крыть. Крой и никаких! А условия у нас для этого подходящие есть?

– Есть! – оторвал Корнеев. – Не меньше условий, чем у Харькова. Будьте уверены. Машины, слава богу, работают, бригады отличные. В чем дело, я не понимаю?

– А я вот не уверен.

– В чем ты не уверен?

– Во всем не уверен. Не уверен в щебенке, не уверен в песчаном карьере, не уверен в транспорте, не уверен в организации, не уверен в воде. Да мало ли в чем!

Корнеев сощурился.

– Не веришь?

– Не уверен – не значит не верю.

Маргулиес суховато улыбнулся.

– Сначала удостоверюсь, а потом поверю. Не горячись. Не будь Мосей. Время есть.

– Где время? – почти закричал Корнеев, краснея. – Какое время? Что ты чушь порешь! Ты что, смеешься? И так запаздываем! Надо немедленно крыть. Не откладывая.

– Ну вот, я ж говорю – типичный Мося! Определенно. Как же ты хочешь немедленно крыть, когда сам не хуже меня знаешь, что ермаковская смена крыть не может? Ведь не может?

– Не может.

– Ну вот.

– Ермаков не может, так Ищенко может.

– Верно. А до Ищенко у нас семь часов. Времени достаточно. Там посмотрим.

Корнеев остановился.

Маргулиес тоже остановился.

– А тебе кто сказал, что я против?

Они посмотрели пытливо друг на друга.

– Значит, будем крыть? – поспешно сказал Корнеев. – А? Давид? Крыть будем?

Они стояли на переезде. Взад и вперед катался длинный состав, задерживая движение.

– Не знаю.

– А кто ж знает?

– Смотря по фактам. Во всяком случае вот что…

Маргулиес сосредоточенно свел длинные мохнатые глаза к переносью и опустил голову.

– Вот что во всяком случае. Во-первых…

Он положил на ладонь желтый карандаш и стал его осторожно подкидывать. Он любовался зеркальными ребрами граненого дерева.

– Во-первых, расстановка сил. Во-вторых, материал, В-третьих, транспорт. В-четвертых, летучий ремонт. Это ты, пожалуйста, возьми на себя. Нажми на комсомол. Пройдись по фронту работы. Погуляй. И потом вот еще что…

Он несколько замялся. Даже пальцами пощупал, помял воздух.

– Видишь ли… Мне бы не хотелось… – зашепелявил он. – Ты сам понимаешь… К чему этот шум раньше времени? Терпеть не могу. Совершенно ни к чему. Сейчас же все бросятся, подымется галдеж… тут – корреспонденты, писатели… Дело большое, громадное… А подорвать его раньше времени ничего не стоит. Ошибемся в чем-нибудь, не подумаем – сядем: с кем не бывает? И из этого целое событие могут сделать. Начнут сейчас же обобщать, потянут назад. Желающие найдутся, не беспокойся. Всю мысль иссобачат…

Он вдруг твердо сказал:

– Одним словом, поменьше шуму. И неожиданно для самого себя:

– Мы рекордсменством не занимаемся.

Эти слова вырвались как-то помимо его воли. Он сказал их и поморщился. Он повторил чужую мысль. Он уже слышал ее когда-то.

Но где?

Да, сегодня на лестнице.

Толстяк в украинской рубашке. Старый болтун. "У нас строительство, а не французская борьба". Толстяк сказал эту фразу слишком быстро, слишком вскользь. Ясно – он тоже повторил не свою, а чью-то чужую мысль.

Может быть, даже теми же самыми словами. Конечно, эта мысль была давно кем-то приготовлена и теперь ловко пущена по строительству.

Идея стала крылата. Она овладевала людьми, как поветрие. Ее присутствие слышалось в знойном воздухе. Она льнула и мучила неоткрытой двойственностью.

По существу она была совершенно правильна. Что можно было возразить против нее? Тем не менее она вызывала в Маргулиесе гадливость. Она требовала отпора и разоблачения. В ней была булавочная, комариная капля какой-то лжи. Она тонко заражала, проникала в мозг, расслабляла, как приступ малярии. Организм бессознательно с ней боролся, выделял противоядие.

Маргулиес ненавидел ее и боялся, как эпидемии.