Время ураганов

Присев на пенек, Дед покуривал и смотрел, как разгружают санитарную машину. Он считал всех – всех до единого, даже тех, кого привезли не в целости, не говоря уж о сохранности, кто превратился просто в безличный и бесполый кусок мяса: вот мозолистая нога какого-то крестьянина, который явно с пьяных глаз взялся косить траву на склоне холма, вот пальцы, и куски печени, и лоскуты кожи, – их всегда во множестве остается после операций в больнице нефтяников. Первый, кого выгрузили не фрагментами, а целиком, был скорей всего нищим: кожа тусклая, пергаментная, морщинистая, такая бывает, если полжизни бродить без цели под беспощадным солнцем. За ним последовала та несчастная четвертованная девчонка – слава богу, хоть не голая, а завернутая в небесно-голубой целлофан для того, наверно, рассудил Дед, чтобы отрубленные руки-ноги не рассыпались по полу санитарной машины. За ней – новорожденный с головкой не больше черимойи[25], которого родители наверняка оставили в родильном доме еще прежде, чем несчастное существо наконец испустило дух. И наконец – самый тяжелый, а значит, самый неприятный из всех, которого санитарам пришлось спускать на скрученных простынях, потому что кожа у него отставала от костей, как только его пытались взять за руки и за ноги: он, конечно, доставит Деду хлопот больше, чем все остальные вместе взятые, даже больше, чем эта четвертованная бедолага, потому что долбаный покойник, хоть и был зарезан – и зарезан жестоко, однако остался цел, весь гнилой внутри, конечно, но целый, а с такими больше всего возни: они как будто не желают смириться со своей участью и могильная тьма их пугает. Но двум дурням-санитарам до этого дела мало – им лишь бы стрельнуть у Деда покурить, наплести всякой чуши в надежде что-нибудь из него вытянуть. Будет тебе скоро еще работа, сказал один, тощий такой. Нашли только что пропавших полицейских из Вильи – мертвей мертвого и без голов. Дед продолжал курить, глубоко и медленно затягиваясь, и не отводил глаз от мертвецов, которых санитары уже спустили в яму, смотрел, прикидывал, сколько понадобится для них песка и негашеной извести. Ты бы уж вырыл еще одну могилу, сказал другой санитар, белобрысый: он был неразговорчив и только все смотрел на Деда со своей дурацкой улыбочкой. Да в эту еще душ двадцать уместится, ответил тот. Тощий рассмеялся: то же самое нам сказали в Вилье, а видишь, как обернулось? Пришлось везти сюда, там некуда класть было. Могилы на кладбище у них уже похожи на питчерские горки[26]. Дед продолжал смотреть на него, сощурясь. А может, лучше их стоймя ставить? – спросил белобрысый, швырнув окурок в яму. Спросил в шутку, но Дед знал, что проку от такого не будет. Если не уложить покойников ровненько, не устроить их друг на дружку, им и самим будет неудобно, ерзать будут, маяться, и близкие не смогут позабыть их, и они застрянут на этом свете, и пойдут бродить по кладбищам, спотыкаясь о надгробья, пугая добрых людей. Дед легонько потряс головой и раскурил новую сигарету, покуда санитары из Вильи смотрели на него выжидательно. Он точно знал – они ждут от него очередной истории, но не собирался потешать их. Чего ради? Чтобы потом растрезвонили на всех углах, что Дед окончательно выжил из ума? Да пошли бы они. И первым пусть идет этот тощий, который распустил слух, будто Дед разговаривает с покойниками – и все из-за того, что старик ему по доверчивости своей рассказал, надеясь, что щенок поймет, да как бы не так – тот начал трепать языком направо и налево, будто Дед слышит голоса и, видно, спятил, тогда как Дед всего лишь пытался объяснить ему, придурку, как важно разговаривать с теми, кого погребаешь, потому что по опыту своему знал – так лучше получается, легче идет: покойники, слыша обращенный к ним голос, который все им объясняет и немного утешает, перестают злобиться на живых. Поэтому он дождался, пока санитары уберутся прочь в опустевшей машине, и только потом обратился к новоприбывшим. Их надо было сперва успокоить, втолковать, что никаких причин опасаться нет, что все житейские страдания кончились и что тьма скоро уж рассеется. Ветер гулял по равнине, раскачивал ветви орешника, взвихривал песок на дальних могилах. Идет, идет вода, рассказал Дед мертвецам, с облегчением глядя на грузные тучи, перекрывшие небо. Слава богу, идет вода, повторил он, но вы не бойтесь. Крупная одиночная капля упала на руку, державшую лопату. Дед поднес ладонь ко рту, чтобы вобрать губами сладость первого в сезоне дождя. Надо было поторапливаться, пока не хлынуло, покрыть тела сперва слоем извести, потом слоем песка, потом растянуть над засыпанной ямой сетку-рабицу, а сверху навалить камней, чтобы бродячие псы ночью не разрыли могилу. Но вы не тревожьтесь, продолжал он бормотать еле слышно, лишь чуточку громче, чем себе под нос. Не бойтесь и не отчаивайтесь, лежите себе спокойненько. Небо осветилось зарницей, от глухого раската грома вздрогнула земля. Вода ничего уж вам не сделает, а тьма – она не навсегда. Видите свет – вон там, в отдалении? Слабый такой – вроде как звездочка? Вот туда, на него, вам идти, объяснил он, там выход из этой ямы.