Время таяния снегов

Самое загадочное явление мира – люди обнаруживали массу сходных между собой черточек. Все человечество было связано неосязаемыми узами, которые надо было отыскивать и выявлять, возбуждая у читателя любопытство и интерес к написанному.

Кончался пятьдесят второй год. Весной Кайон должен уехать на родину, а Ринтыну еще предстояли два года учебы.

По ночам снилась Чукотка. Ринтын видел себя на мысу, в низкой тугой траве над океанским, полным ветра простором. Он пил из горных, рожденных вечными ледниками ручьев, бродил под гудящими от волн скалами и, просыпаясь в ночи, долго не мог отделить городской ночной шум от услышанного во сне океанского прибоя.

Тоска по родине поднимала его с постели, и он садился писать о кожаных байдарах, через днища которых просвечивает зеленая морская вода, о шелестящих над низкими косами утиных стаях, о криках птиц над волнами, о своих земляках, рано поутру подтаскивающих вельбот к пенной линии прибоя.

Просыпалась и Маша. Она тихо, чтобы не мешать мужу, вставала с постели и принималась готовить завтрак. На кухне начинали приглушенно переговариваться соседи, и созданный в воображении мир рушился от одного услышанного краем уха чужого слова.

29

Чайки кричат над утренним морским берегом. Прибой кипит на холодной отполированной гальке. Торбаза мнут и рушат нагроможденную ночной работой моря гряду, острый форштевень вельбота ныряет в зеленоватую воду, подымая тучи брызг. Улакцы собираются в море. Вот двое, сгибаясь под тяжестью, несут парусную мачту. Легкие дымки от костров поднялись к небу и тают, пронизанные яркими лучами встающего из моря солнца…

А за окном синел зимний ленинградский рассвет, разбавленный тусклым светом электрических фонарей. Позванивал первый трамвай, натужно ревел тяжело груженный самосвал, и стекла окон дрожали, роняя снежинки с морозного узора. Писалось необыкновенно легко, как будто кто-то другой водил пером по бумаге, вязал петли из бесконечной чернильной нити. На узкой кровати спала Маша, изредка она переворачивалась, и пружины громко скрипели, возвращая Ринтына с берега океана в ленинградский рассвет. Маша чтото сказала. Во сне или наяву? Ринтын подошел.

– Кажется, мне пора…– прошептала Маша.

– Чего – пора? – не понял Ринтын.

– Пора мне в больницу.

– А ты уверена? – растерялся Ринтын.

Маша не успела ответить. Она как-то странно изогнулась, закусила губы и зажмурила от боли глаза. Ринтын выскочил в коридор и забарабанил к соседям.

Когда он вернулся, схватка прошла, и Маша одевалась.

Ринтын накинул плащ и вынырнул в студеную сумеречь раннего утра. Он встал на проезжую часть проспекта и вскинул руки. Остановилась машина, морозно скрипнув тормозами.

– Куда?

– Сейчас жена выйдет, надо отвезти в родильный дом на Васильевский остров,– торопливо сказал Ринтын.

– Что в такую даль?

– Надо,– коротко ответил Ринтын.

Маша шла спокойно, будто ничего не случилось. Она даже ободряюще улыбалась. Но у самой машины вдруг пригнулась, словно наткнулась на невидимую преграду. С минуту стояла так, вцепившись руками в плечо Ринтына.

Шофер осторожно тронул машину. Ринтын обнял за плечи жену.

– Ничего, ничего,– говорила Маша, успокаивая взволнованного и растерявшегося мужа,– все будет хорошо.

Почему женщины рожают по утрам? Так рожала тетя Рытлина, жена дяди Кмоля. Это случалось как-то неожиданно, хотя вся семья спала в одном пологе и по ночам дыхание спящих смешивалось. И вдруг в этой тишине начиналась суета, старших детей уводили в другие яранги, а женщины начинали таинственно перешептываться, отстраняя от всех дел мужчин, которые уединялись где-нибудь в укромном месте и молча взволнованно курили. Потом какая-нибудь из старших женщин приносила весть: прибыл долгожданный гость. Все оживлялись и выражали желание увидеться с гостем, узнать новости из тех краев, откуда он прибыл. Отец одаривал поздравителей, поскольку гость приносит подарки, а не наоборот. Вокруг роженицы продолжали хлопотать женщины. Они крошили жженую кору, чтобы целительным пеплом присыпать пупок новорожденного, грели над жирником кусок моржовой кожи, похожей на старую стоптанную подошву, и прикладывали к грудям, чтобы вдоволь было молока…

Несколько дней отец новорожденного не мог ходить на охоту – обычай запрещал. Он растерянно толкался в яранге, мешая женщинам и гостям.

…Машина подъехала к подъезду родильного дома – длинного красного здания на Большом проспекте Васильевского острова.

Бережно поддерживая жену, Ринтын провел ее в приемный покой и усадил на белый, покрытый клеенкой диванчик.

Ожидание было томительным. Наконец вышла женщина со свертком Машиной одежды и протянула Ринтыну:

– Идите домой,– мягко сказала она,– это еще не скоро будет. Вечером позвоните. Вот телефон.– Она вырвала листок бумаги и записала.

Ринтын вышел на улицу. У тротуара стояло такси, на котором он привез в больницу Машу. Шофер предупредительно открыл дверцу.

– Порядок? – сочувственно спросил он.

– Нет еще,– мрачно ответил Ринтын,– до вечера, говорят, еще надо ждать. Бюрократы!