Время таяния снегов

Когда он читал рукопись, его не покидало чувство, что за ее страницами осталось самое главное — то, что было бы близко и интересно любому человеку на Земле. Все, что хотелось сказать в ней, каким-то непостижимым образом Ринтын словно бы утаил. Он решил воспользоваться предоставленным ему месячным сроком и хорошенько поработать. Ему самому было любопытно заново узнавать написанное, делать маленькие открытия в собственном тексте и бороться с явным ощущением того, что это написано не им, а каким-то посторонним человеком.

Аккуратно отпечатанная на машинке рукопись, ровные и чистые строчки вызывали уважение к тексту, и вычеркнуть хотя бы слово казалось очень трудным. Даже явная ошибка сопротивлялась исправлению своим важным, внушительным печатным видом.

Большинство замечаний и пометок редактора на полях надо было расшифровать, так как они состояли из вопросительных и восклицательных знаков, подчеркиваний, словечек, вроде «гм», "да", «обр» и так далее. На полях рукописи попадались и целые фразы, одна из них развеселила Ринтына: "А есть ли у тюленей задние ласты?", и стоял большой вопросительный знак.

Чуть позже пионеров вставала Маша и начинала хлопотать на кухне. Когда она проходила мимо веранды с ведрами в руках, Ринтын оставлял рукопись и брал у нее ведра.

После завтрака всей семьей отправлялись на рынок покупать продукты на обед. Ринтын тащил Сергея на шее по чукотскому обычаю и часто не успевал вовремя снимать его оттуда: он узнавал о случившемся по струящемуся потоку по шее и спине.

Маша читала рукопись. Ринтын с нетерпением ждал, что она скажет, но предупредил ее, чтобы она говорила откровенно, правдиво, с самой строгой придирчивостью. Маша закончила чтение и отложила рукопись. Ринтын не торопил ее, думая, что ей трудно сразу собраться с мыслями. Но прошел день, второй, а Маша вела себя так, будто и не читала рукописи. Это обижало Ринтына. Наконец, решившись, он спросил ее с упреком:

— Неужели тебе так и нечего сказать о моей книге?

— А я ждала, пока ты спросишь.

— Я, кажется, ясно дал понять, что жду беспристрастного, пусть самого жестокого отзыва, — сказал Ринтын. — Мне легче будет это услышать от тебя, чем от кого-либо другого. А еще лучше услышать это сейчас и успеть исправить, чем потом получить дубинкой по голове и не иметь возможности ничего сделать.

— Тогда слушай и не обижайся, — сказала Маша без улыбки.

— Я давно готов.

— Твоя книга для меня новое открытие тебя самого, твоих мыслей… Я все время слышала твой голос, и каждое слово отзывалось у меня в душе твоей интонацией… Второе — многое из того, что ты написал, ты рассказывал мне раньше, и мне встречались знакомые люди, знакомые места, и даже облака на небе я уже видела вместе с тобой. И третье — самое главное препятствие — это то, что я тебя очень люблю, и то, что ты написал, мне не менее дорого, чем тебе…

— Значит, ты ничего не можешь сказать?

— Подожди, — терпеливо произнесла Маша, — и только любовью к тебе продиктовано то, что я тебе сейчас скажу…

Ринтын насторожился.

— Самый главный недостаток книги в том, что она по форме традиционна. Точнее, рассказы в ней построены так, как строит рассказ любой обыкновенный писатель…

Ринтын сердито перебил:

— Значит, я необыкновенный писатель? — и при этом криво, как он литературно подумал, «саркастически» улыбнулся.

Маша только отмахнулась и продолжала:

— То, что ты пишешь, что ты хочешь сказать читателю, настолько необыкновенно, что и требует необыкновенной формы. И не какой-то замысловатой, вычурной, а такой же простой и необходимой, как форма байдары, весла, паруса, гарпуна. Это первое, как ты требовал, беспристрастнее, честное и откровенное замечание. Второе: слишком счастлива и безмятежна жизнь чукчей в твоих рассказах. Ты мне рассказывал о своей жизни — она сурова, нелегка, но по-своему прекрасна, а в рассказах единственные трудности — это борьба с природой, со штормами и пургой. Я просто не верю, что Советская власть утверждалась на Чукотке так безмятежно, легко, с анекдотическими недоразумениями, без больших трагедий, больших чувств…

— Ты считаешь, что книга не удалась? — упавшим голосом спросил Ринтын.

— Я этого не сказала, — ответила Маша, недовольная тем, что ее прервали. — Там, где ты затрагиваешь настоящие жизненные вопросы, у тебя появляется все — и настоящее мастерство и даже блеск. Когда я читала твою книгу, я еще раз убеждалась, что настоящее произведение может получиться, только если писатель касается большой правды, которой болеют все люди.

Самое обидное было то, что Маша говорила о вещах, над которыми и Ринтын не раз задумывался. Но он угонял эти мысли куда-то в глубь себя, а порой и отмахивался от них, как от назойливых мух. А теперь слушал и пытался подавить нарастающее чувство раздражения и обиды.

— Дорогой мой, — продолжала Маша, — я все это говорю тебе на будущее и горжусь, что я твоя жена и могу сказать тебе то, что люди не всегда решаются говорить в глаза.

Ринтын не знал, обижаться ему на нее или благодарить. Маша первая подошла и поцеловала его.

— Обиделся, льдышка? — спросила она.