Время таяния снегов

Мушкин снял шинель, аккуратно повесил ее на плечики и сел к столу. Он поискал в описке телефонов под стеклом номер больницы. Все эти движения он проделывал со значительностью, преисполненный важности.

— Алё! Больница? — кричал в трубку Мушкин. — Это говорят из Василеостровского отделения милиции. Мушкин говорит. Не Пушкин, а Мушкин. У вас в родильное отделение сегодня поступила утром Ринтына… — Мушкин закрыл ладонью трубку и спросил: — Как ее зовут?.. Маша?.. Мария Ринтына! Так точно! Выясните обстановку. Ничего, подожду у телефона…

Он снова прикрыл трубку ладонью и заговорщицки подмигнул, как будто его можно было увидеть по телефону.

Время тянулось томительно. Ринтын успел поиграть в домино с милиционерами, сбегал пообедать в университетскую столовую. Уже кончился рабочий день на заводах и в учреждениях, а известии из роддома все не было.

Ринтын хотел было сам пойти в больницу, как раздался звонок, Мушкин подскочил, схватил трубку.

— Алё? Да, интересовались… Так. Минуточку, возьму карандаш, запишу. Так… Три килограмма двести граммов. Благодарю вас. Все.

Мушкин положил трубку и важно поднялся из-за стола.

— Дорогой Анатолий Федорович! — торжественно начал он. — От имени и по поручению Василеостровского отделения милиции поздравляю вас с рождением сына! Вес… — он взял бумажку, — три килограмма и двести граммов. Роженица чувствует себя хорошо, и сын тоже.

Ринтын вышел из отделения, пошатываясь от облегчения и счастья. У него сын! Спасибо тебе, Маша! Как хорошо, что ты мне встретилась, как хорошо, что ты такая, а не другая! Пусть тебе будет хорошо!

Ринтын не заметил, как очутился возле больницы. Он зашел в справочное бюро и увидел в списке: Ринтына Мария — сын, три килограмма двести граммов. Немного было обидно, что у ребенка еще нет имени и его называют просто по весу. Ринтын поинтересовался, когда можно навестить Машу, и огорчился, узнав, что не увидит ее, пока не выпишут. Какой-то мужчина успокоил его.

— Вы узнайте, куда окна палаты выходят, — тоном знатока объяснил он.

Ринтын раздобыл бумагу и написал Маше. Он умолил дежурную сразу же отнести записку. Дежурная поворчала, потом все же смилостивилась. Через несколько минут она вернулась и сказала:

— Целует она вас. А завтра ждите письмо.

Только к полуночи он вернулся домой.

Соседки встретили его возгласами поздравления.

— Откуда вы знаете? — удивился Ринтын.

— Мы позвонили, — объяснили они. — А вот вам бандероль.

Ринтын машинально разорвал плотную бумагу и вытащил свежий, двенадцатый номер московского журнала. Вдруг стало жарко. Он медленно раскрыл первую страницу и увидел свое имя — Ринтын. А дальше заголовок — "Два рассказа".

30

Несколько дней Ринтын бегал в больницу, носил передачи, доставал в магазинах абрикосовый компот — любимое лакомство Маши.

Каждый раз он с замиранием сердца подходил к большому ящику, разделенному на ячейки по буквам алфавита. Маша писала часто и много. Однажды Ринтын узнал, что новорожденный имеет уже имя — Сережа.

"Как только увидела его, сразу назвала так, — писала Маша, — у него черные, как у тебя, волосики, носик твой, такие же толстые губешки — словом, маленький Ринтын. Он смешной, трогательный и ленивый — плохо сосет и любит во время еды поспать…" Ринтын с улыбкой читал эти строки и думал, что он-то уж не такой, чтобы спать во время еды.

В радости, доставленной рождением сына, Ринтын не смог по-настоящему пережить и прочувствовать другое важное событие, случившееся в его жизни, появление его первых рассказов в толстом солидном литературно-художественном журнале. Он даже не придал значения тому, что рассказы были помещены на открытие номера и не сопровождались обычной в таких случаях сентиментально-восторженной врезкой, где бы говорилось об угнетенных малых народностях, вырвавшихся из темноты и невежества, о гигантском прыжке от первобытности в социализм.

Рассказы стояли просто и скромно, как стоят солдаты в строю. По вечерам Ринтын листал страницы журнала, краем глаза читал знакомые, собственной рукой написанные слова и все же не мог отделаться от ощущения некоторой растерянности: вроде свое и в то же время чужое.

Настал день, когда выписали Машу. Ринтын заранее договорился с таксистом, и тот в назначенное время подъехал к дому. Накануне Ринтын попытался достать цветы. Он зашел в несколько магазинов, но цветы были в тяжелых грязно-серых горшках либо пыльные матерчатые. Со стен мрачно глядели выкрашенные жирной зеленой краской железные похоронные венки. В тишине пустого магазина жестяные лучи тонко и зловеще позванивали.

В больничной комнате ожидания толпились встречающие. Они оживленно и взволнованно переговаривались, обсуждали вес родившихся, имена… На каждого новорожденного приходилось, кроме отца, еще и несколько родственников. Только Ринтын был один. Дежурная сестра выносила закутанного в одеяло ребенка и выкрикивала фамилию. Счастливец отец бросался навстречу и бережно подхватывал чадо.

Тотчас над свертком склонялось несколько лиц и слышались радостные возгласы, подтверждающие несомненное сходство ребенка с родителями.