Время таяния снегов

— Может быть, подозвать официанта и заказать? — по* дразнил Саша Кайона. — Ну что вы, на самом деле, ребята? Мы же пришли сюда веселиться!

— Ты обещал нам много рассказать, — напомнил Ринтын, переводя разговор на другое.

— Помню обещание, — ответил Саша Гольцев. — Слушайте! Значит, проводили вы меня, помахали издали ручками, а у меня в груди заныло. Страшно мне стало и, честно сказать, тревожно. Даже подумал: не повернуть ли обратно?

— Ты ведь плыл на сейнере, — напомнил Кайон, — как бы ты его повернул?

— Придумал бы что-нибудь, — ответил Саша. — Вот идем по морю, и страх понемногу проходит. Может быть, потому, что возле бухты Провидения мы попали в такой шторм, что другого такого мне испытывать никогда не доводилось. Сошел я на берег в стойбище, и никто не посмотрел на меня с сомнением, когда я объявил, что я и есть тот самый учитель, которого ждут. Вы, ребята, наверное, такой школы никогда не видели: маленький круглый домик. Стоит на берегу лагуны. Над ним покосившаяся железная труба Издали моя школа меньше всего напоминала Дом народного просвещения, а скорее какую-то хижину. Зато ребята оказались чудесные! Всякие были — и плохие ученики и отличники, а все они просто милые, хорошие ребятишки, с которыми было интересно работать… Не вам мне, конечно, рассказывать, как живут в маленьких стойбищах на побережье Ледовитого океана. Ведь оттого и малы эти селения, что там холодно и голодно, мало зверя в тундре и в море. Вел я там четыре класса: с утра — первый и третий, а вечером — второй и четвертый. Работы было столько, что ни минуты не приходилось скучать. Летом — ремонт, охота, заботы с углем.

Официант принес холодную закуску, расставил на столе тарелки, бутылки. Разлил по большим фужерам минеральную воду, а в рюмки — водку и вино.

Когда официант отошел, Кайон заметил:

— Это называется — сверхугодничество.

— Ты забыл чукотский закон! — строго сказал Саша Гольцев. — Никогда не суди об обычаях тех, у кого находишься в гостях!

— Простите меня, белый человек, — в шутку смиренно наклонил голову Кайон.

— Ну вас! — Ринтын пододвинул каждому его рюмку. — Так и быть, выпьем эту гадость за нашу радость.

— В рифму говоришь, — заметил Саша.

— Он у нас стихи пишет, — сказал Кайон.

— Что ты говоришь! — Саша даже отставил рюмку. — Мне, между прочим, всегда казалось…

— Так будем пить или нет? — грозно спросил Ринтын.

— Ну ладно, — Саша лихо опрокинул в рот содержимое рюмки и долго нюхал корочку хлеба.

Аня пригубила красное вино.

— Саша, лучше расскажи, как мы ехали, — сказала она Гольцеву, — а то говоришь про чукотскую жизнь так, как будто перед тобой действительно корейцы.

— Нет, уж насчет поездки — это ты рассказывай. Я не представлял, как может человек так удивляться! Переживала ты здорово.

— А ты? — лукаво напомнила Аня. — Помнишь, как только показались зеленые сопки, покрытые лесами, все отворачивался от меня?

— Было дело, было, — смущенно улыбаясь, признался Саша. — Но вы меня поймете: два года я летом видел из окошка своей школы ледяную воду и плавающие льдины, а тут целые горы зелени! Было от чего разволноваться!

— А для меня все было ново — и огромные дома во Владивостоке, трамвай, поезд и бесконечные рельсы. Не помню, на какой станции я сошла с поезда на остановке, подержалась за рельс, вернулась в вагон и сказала Саше, что поздоровалась с Москвой. Он никак не мог понять, как это я сделала, пока я не растолковала: ведь рельсы-то эти идут до самой Москвы! А потом ему самому хотелось выйти из вагона и подержаться за железный рельс, чтобы поздороваться со своим родным Ленинградом… Но самое интересное случилось в Хабаровске. Мы туда приехали ночью. Вышли на перрон — хоть глаз выколи, только кое-где горят фонари. Темнота густая, теплая, как одеяло. И вдруг слышу над головой странный шум, как будто ветер гонит тысячи сухих снежинок по покрышке яранги… Но ведь откуда летом в Хабаровске снег? А может быть, это летят птицы? Когда через Чаплинскую косу в темноте летят утки, почти такой же шум… Мы ночевали здесь же, на скамейках, и ночью я несколько раз просыпалась от этого странного шума. Перед рассветом крепко заснула, а когда проснулась, снова услышала этот шелест. Взглянула наверх — дерево над нами! Живое, большое, зеленое дерево! И всю-то ночь от малого ветра оно шуршало и шумело над нашими головами!

Черные глазки Ани разгорелись, заблестели, будто их мазнули нерпичьим жиром. Многое в ее рассказе было близким Ринтыну. Те же чувства испытал он, когда увидел настоящее живое дерево. Туда, где родились и выросли и Ринтын, и Кайон, и Аня, деревья приходят только мертвыми: их выбрасывает в сильный шторм. Из песка торчат голые, обломанные сучья, словно взывая к солнцу, взрастившему их. А по берегу ходят охотники и подбирают дары морские, сортируя бревна — эти на полозья для нарт, эти для подпорок яранги, эти для посохов, для лыж-снегоступов. В приморском охотничьем стойбище дерево дорого, его меняют на моржовый и нерпичий жир, на ремни, лахтачьи подошвы. Редко кому доводилось видеть его в настоящем живом виде…