Время таяния снегов

При сравнительном изучении языков выяснилось, что в нивхском, к примеру, существует система числительных, зависящая от формы и положения предметов. Лежащий человек называется одним словом, но стоило ему принять вертикальное положение, как он, оставаясь в том же единственном числе, получал другое обозначение. Когда об этом узнали в общежитии, где жили в основном студенты-северяне, нивха Татами по утрам иначе не будили, как просьбой стать другим числительным.

Хантыйский и мансийский языки оказались в ближайшем родстве с венгерским, и Ринтын собственными глазами читал древнюю мансийскую сказку, в которой главными героями были два старика по имени Ракоши и Вакоши. Книгу мансийских сказок подарил Ринтыну Алачев, он же Рогатый Куздря. Правда, одно время Алачева пытались прозвать князем, так как его однофамильцами оказались древние обские князья, жившие в те времена, когда проводилась знаменитая сибирская реформа Сперанского, но этот высокий титул никак не подходил к добродушному, веселому толстяку. Алачев считался самым старым студентом факультета — еще до войны он учился в Институте народов Севера, первом высшем учебном заведении для народностей Сибири и Дальнего Востока. Институт открыли, когда еще большинство северных народностей не имело своей письменности. Люди учились грамоте и тут же включались в работу по созданию первых букварей и первых книг на своих языках. Происходило интереснейшее и редкое явление — первые грамотные люди были почти одновременно и первыми авторами книг на родных языках. Эти книги сохранились в факультетской библиотеке, и нельзя было без волнения держать их в руках. Уже пожелтевшие, на вид невзрачные книги как бы родоначальники литературы народностей Севера, в то же время стали до некоторой степени историей.

Еще в школе Ринтын увидел очень красочное издание «Чавчывалымнылтэ» — "Сказки Чаучу, собранные, записанные и обработанные Тынэтэгином". Книга была иллюстрирована талантливым художником, земляком Ринтына — Вукволом, погибшим под Ленинградом во время Великой Отечественной войны.

Большинство этих сказок Ринтын знал со слов бабушки Гивынэ, но совсем другое дело — читать их в книге. Должно быть, такое чувство возникает у человека, впервые увидевшего свое отражение в зеркале: вроде бы он и не совсем он. А Ринтын до этого никогда не читал чукотского слова, кроме как в букваре, где одни и те же люди играли в мяч, ходили на охоту, любили родителей, спали и ели.

Северный факультет Ленинградского университета не походил на своего предшественника — Институт народов Севера. Если там мог учиться отчим Гэвынто, малограмотный, в сущности, человек, то на северный факультет принимали с уже законченным средним образованием, а если такого не было, то определяли на подготовительные курсы. Много было русских студентов, проявивших интерес к языкам, к этнографии или истории народов Севера. Большинство из них сами происходили с Севера — из Сибири, с европейского Севера, потомки поморов, земляки Ломоносова.

На историческом отделении учился бывший сплавщик Гоша Горюхин. Он экстерном сдал за среднюю школу и приехал в Ленинград с солдатским сидором, в котором было все его богатство — сапоги и том Белинского. Многое ему давалось с трудом, но он брал упорством и усидчивостью. Через год он владел английским и свободно читал специальную литературу.

Когда Ринтын входил в читальный зал университетской фундаментальной библиотеки, первым, кого он видел, был Гоша Горюхин. Он сидел всегда на одном и том же месте, у окна, склонив над книгой большую, с густыми светлыми волосами голову.

Другим приятелем Ринтына был Петр Кравченко, морской летчик, прослуживший всю войну на Ледовитом океане. Петя писал стихи и читал их только Ринтыну. И еще Кравченко умел плясать вальс-чечетку и на каждом вечере с одинаковой серьезностью выступал с этим номером. Он носил широченные брюки клеш и солдатские ботинки, подбитые стальными подковками, которые дробно и громко стучали по деревянному полу.

Петя Кравченко умел внимательно слушать, а у Ринтына нередко появлялась потребность поговорить о Чукотке. Вдали от нее самые, казалось бы, пустяковые события приобретали важное значение и возникали в памяти в мельчайших подробностях. Правда, Петр выслушивал Ринтына не совсем бескорыстно: ему тоже требовался терпеливый слушатель:

— Тебе бы, Толя, обо всем этом написать в рассказе или в повести, говорил Петя. — Вот слушай, что я сочинил.

Петя усаживался поудобнее на своей аккуратно, по-солдатски заправленной кровати и принимался читать очередной рассказ. Сочинял Петя в основном о романтической морской любви. Девушки ожидали любимых на голых скалах, обрызганных пеной прибоя, а позади обязательно высились «пирамидальные» сопки. Моряки попадали в штормы, ураганы, циклоны, антициклоны, испытывали всякие лишения и морские ужасы. Петя пользовался густыми, неразведенными красками, и от этого его описания напоминали рыночные ковры с лебедями.