Время Смилодона

Кумирню, видимо, поставили давным-давно искатели женьшеня и охотники, а вот кто на днях повесил кумач — это уже вопрос. Впрочем, чисто риторический, не на засыпку — такие же бродяги, искатели и охотники. Люди, одним словом, человеки, понимающие по-китайски, промышляющие тайгой и наверняка вооруженные. Короче, гомо сапиенсы еще те. Так что нужно не расслабляться и бдить в оба. Что Буров и делал…

Между тем звериная, едва заметная тропа потихонечку пошла в гору. Дубовое редколесье начало сменяться смешанным лесом, попадалось много кедра, лиственницы и пихты, папоротники, лишайники, ползучие растения образовывали роскошный, трудно проходимый ковер. Стали попадаться Бурову и приметы человеческого присутствия — метки-затесы на древесных стволах, по-особенному загнутые ветки, настороженные петли для добычи зверья, невостребованные расклеванные тушки. Чувствовалось, что хозяева ловушек не появлялись здесь уже давно.

«Вот сволочи. — С грустью Буров посмотрел на соболя, растерзанного клювами ворон, сплюнул горько, тихо выругался и двинулся дальше. — Ну, суки…» Имел он в виду вовсе не пернатых. И даже, по большому счету, не двуногих. Его одолевал гнус, раздражал, отвлекал внимание, действовал на нервы мерзким своим звоном. И, может быть, именно поэтому Буров не почувствовал опасности, не насторожился, не сошел вовремя с тропы. Раздался исступленный рык, живым болидом метнулось тело, и из кустов выскочил топтыгин, в настроении, мягко говоря, весьма посредственном. Попав в стальную самозатягивающуюся петлю, он уже сутки сидел без пищи и был готов порвать на части любое живое существо — дай бог бы только дотянуться могучими, способными сломать хребет оленю лапами со страшными пятидюймовыми когтями. И вот ведь — бог не выдал…

На миг в глаза Бурову бросились желтые клыки, огромный фиолетовый язык, в нос ударило отвратительное зловоние, и, ощущая себя уже не человеком — смилодоном, — он выхватил из ножен клинок. В мире не осталось ничего, кроме холодной ярости, контролируемого исступления боя и убийственных, доведенных до уровня рефлексов многократно проверенных навыков. Время сделалось пластичным и тягучим, потянулось, словно патока по стенке бетона, и наконец вообще остановилось. Все цвета смешались на палитре вселенной, образуя лишь один — кроваво-красный, будоражащий инстинкты цвет агрессии…

Когда Буров вынырнул из боевого транса, то не удержался, застонал, выругался по матери от отвращения к себе: «Что, мудак, получил презент от тети Хай? Вернее, от дяди Миши?» Вытер от кровищи нож, сунул, не глядя, в ножны и, бережно дотронувшись до левого плеча, едва не закричал от боли. Еле-еле сдержался, скрежетнул зубами, мрачно посмотрел на руку.

— Ну, сука-бля, мудак!..

Рука была в крови. Не удивительно — наискосок через плечо, вниз, вдоль позвоночника рассопливилась рана. Глубоким, до кости, презентом для благодарного гнуса. Топтыгин, сволочь, постарался, успел, гад, напоследок. Хоть и лесной прокурор, а головкой-то слаб. Впрочем, как и все прокуроры. Нет бы намекнул корректно так, деликатно, с пользой для дела — мол, все, понял, осознал, на свободу хочу. Мир, дружба, балалайка. Них шизен. А то — сразу рвать, метать, лапами махать. Норовить каждому встречному-поперечному натянуть затылок на лицо. И, естественно, нарваться на неприятности, крупные…

— Ну ты, мишка, и дурак! — Буров глянул на неподвижного медведя, вытер руки о штаны, тяжело вздохнул. — Как есть дурак. И шутки у тебя дурацкие. Лежи теперь, корми ворон…

А вообще-то было не до шуток. Левая рука напоминала о себе гложущей, мучительной болью, вниз по позвоночнику, впадая в трусы, тянулся горячий ручеек, в теле, сделавшемся чужим и непослушным, чувствовалось омерзительная, действующая на сознание слабость. Самое же скверное было в том, что рана большей частью располагалась неудобно, на тылах — ни осмотреть ее, ни обиходить, не говоря уже о том, чтобы зашить. Ну, Михаил Иваныч, постарался, устроил, гад, по полной программе — и на спине, и рваную, и глубокую, и протяженную. Еще слава тебе господи, что не задеты вроде бы крупные сосуды — кровь струится ровно, не пульсирует, не напоминает цветом алый стяг.[98] Вот ведь, блин, радость-то, такую мать! Вот ведь, сношать ее неловко, несказанная удача!