Время смерти

Данило История вскочил, охнув от боли, побежал по лесу, потом сквозь низкий кустарник под градом пуль; одурев от боли, держа винтовку в правой руке, пробирался глубоким снегом, целиной, к вершине, к елям, вонзавшимся в небо. И не оборачивался. За спиной раздался крик «ура!»; сам он кричать не мог: это походило бы на стон. Но зато они его не догонят. Он первым достигнет елей. До них не более ста шагов. Колышется верхушка его ели.

Почему он упал? Точно мешок на него свалился? Толстое бревно на спину, на крестец. Вокруг никого и ничего. Бой где-то вдалеке. Он попытался встать, его валила в снег какая-то огромная, ноющая, жаркая тяжесть. Ель повернулась, накренилась, падает на него. Не то ли это самое? То, настоящее? Последнее? Нет, не ради этого переплыл он Саву. Он приподнялся, на локтях пополз к ели, которая нагибалась, склонялась к нему, все более и более близкая. Он должен до нее добраться. Ледяной лунный свет, огонек лампы. Это они стреляют. Где моя винтовка? Ой, где же моя винтовка? Позабыл в лесу.

Он зарывал голову в снег, в желтое, в красное. Плакал. Неужели я? Искал в кармане платок, нашел, вытащил, ветер выхватил платок у него из рук и унес. Земля проваливалась под ним, он вместе с нею и таявшим во мраке снегом: он валится, полыхает ель, подсолнухи, одуванчики. Звал Бору Валета. Тот не слышал. В тишине никого. С шелковиц взлетают голуби, стая ворон с голых ветвей взмыла, одна качается на ветке, перед самым его лицом, вот и она устремилась в небо, а на него что-то обрушивается, вместе с землею… вспышка… погасла.

13

Ребятишки разбежались по проулкам Милановаца, задыхаясь, кричали:

— Пленные! Пленных ведут!

— Где они? — спросил Тола Дачич.

— По сувоборской дороге идут!

— Швабы?

— Швабы, бабы, жабы!

Он не верил глазам: женщины и старики, штатские и военные из армейского штаба бежали на сувоборскую дорогу, заполняли придорожные канавы, повисали на изгородях и заборах. Растерянные и безмолвные.

Опасаясь, как бы потом не пришлось раскаиваться в том, что с самого начала что-то упустил — как же тогда людям рассказывать, — Тола Дачич, от зари до зари крутившийся возле штаба армии, поджидая связных с позиций и желая встретить и послушать генерала Мишича, бросился и сейчас на сувоборскую дорогу, увидел голубую толпу пленных, вместе с ребятишками крикнул:

— Да здравствует сербская армия!

Он бежал им навстречу, распаленный, обуреваемый желанием отомстить за сына своего Живко, отомстить этим злодеям, поджигателям, мародерам, которые опустошили и в траур одели Сербию, погасили очаги, сделали бездомными сиротами детей. По стылой дороге торопился он навстречу пленному врагу, сжимая в руке палку. Пораженный длинной колонной пленных, сгорбившись под тяжестью котомки с вещицами, которые Алекса велел отнести домой, замахнулся палкой. Подняв палку, ждал, пока подойдут, выглядывая офицера, чтоб ему первому размозжить швабскую черепушку.

Чуть не доходя до него, передние замедлили шаг, не сводили испуганных глаз. Жалкие бедолаги. Неужели это те самые злодеи, преступники и поджигатели, которые убили его Живко, опустошили и в траур одели Сербию? Да на них же смотреть больно и страшно! Он опустил палку, однако сойти с дороги не мог, ноги одеревенели.

— Люди, народ, неужто это правда? Что ж такое, братья мои и сестры? — шептал он.

Голова колонны подползала к нему: небритые, в лохмотьях — воробьев пугать в конопле, без шинелей — известно, куда они подевались, — промокшие, в нелепых ермолках, с невообразимыми ранцами на спинах — вот оно, императорское войско. Многие без башмаков, ну-ну, уж это негоже снимать по такой погоде, что подумают о нас, разрази их гром! И не все светлой масти, врут люди. А ей-богу, отощали они здорово, ничуть не меньше наших, выцедили у них силушку мороз и горы, непривычные, видать, они к муке.

Пленные свернули, обходя его, потекли дальше, а он впивался взглядом в лица подходивших, чтоб не упустить, увидеть: стыдно ли им? Стыдно ли им за все, что натворили они в Мачве, Подринье и Поцерине? Нет! По глазам видно, нет в них стыда, а ведь целую империю представляют. Стыдно вот этому пареньку, в землю смотрит, горемыка, моложе моего Милое. А вон разбойники ишь глаза вытаращили, чтоб меня запомнить. Ну запоминайте как следует, мои сыновья вас в плен взяли. Что ж мы делать-то будем с такой прорвой народу, кто накормит столько голодных ртов? Ведь у нас в этом году слабый урожай был, а и то, что родится, некому собрать будет.

— Чего рот разинул, старик? Уходи с дороги! — крикнул конвойный.

Он отступил в канаву, прислонился спиной к забору.

Ребятишки, солдаты, легкораненые кричали:

— Да здравствует сербская армия!

Старики разошлись и принялись ругаться и угрожать пленным. Бабы в черных платках проклинали их с причитаниями.

— Сколько их, служивый? — спросил Тола конвойного.