Время смерти

— Неужели вы, интеллигент, храбрый человек, доброволец, считаете серьезными людьми социалистических лидеров, этого вашего Драгишу Лапчевича и этого Кацлеровича[74], которые сегодня, извольте, голосуют в Сербском парламенте против военных бюджетов и бунтуют против буржуазного правительства Николы Пашича? Мы же не насекомые. Вы сторонник политики каких-то идеологов, которые против того, чтобы сербская армия вооружалась, обучалась, приобретала медицинское оборудование. Вы против военной политики Пашича, как будто сербская армия не защищает Крагуевац и Чачак, но занимает Вену, Пешт и Венецию. Уничтожена половина Сербии, а вы, социалисты, защищаете какие-то свои теоретические принципы и вопите — война империалистическая!

— Да так оно и есть, дорогой Лукович! По какой бы иной причине немцы и австрийцы двинулись на Россию и на восток? Что такое аннексия Боснии и Герцеговины? С тех пор как человечество себя помнит, известно, что войны ведут ради грабежа и завоеваний. Даже те из них, которые якобы велись во имя свободы, свободы народу не принесли. — Ротный говорил негромко и отчетливо, с ясно различимой болью в голосе.

Вошел и поздоровался Царич; Данило представил приятеля, надеясь, что его появление положит конец бессмысленному спору и успокоит ярость Боры. До сих пор ему не доводилось слышать, чтобы Бора всерьез рассуждал о политике. Или, может быть, до ужина Бора всерьез рассуждал о политике. А вдруг до ужина удастся выскользнуть отсюда и закончить начатое письмо? Прервать описание второй атаки словами: я должен кончать. Пришел приказ выступать на позиции. В следующем письме я расскажу вам, как закончился мой первый бой. А поскольку завтра начинается наступление и ему придется в самом деле участвовать в атаке, не составит труда точно и убедительно описать свои чувства. Он встал, собираясь выйти, но ему помешала вошедшая с ужином хозяйка. И ротный удержал его. Царич с жаром расспрашивал о «Молодой Боснии»; вздыхая, с очевидной грустью командир рассказывал о своих товарищах Митриновиче и Гачиновиче[75], о совместной революционной работе. Потом они приступили к трапезе: хлебали куриный бульон, пили. И даже Царич, который в Скопле, припоминал Данило, не пил той последней ночью, оставаясь единственным трезвым в «Слободе». А вот же перехватил у него ту курву Фанику. Данило не бросил его в Вардар лишь по той причине, что был совершенно ошеломлен: как мог этот «отменный музыкант», известный всему батальону преданный жених, сентиментальный влюбленный, отбить у него самую дешевую проститутку в Скопле! Его это огорчало до самых Больковцев.

Бора цеплялся за любой повод, чтобы поспорить с командиром, и то, что на сторону учителя почему-то встал Царич, вызвало у Валета еще большую нетерпимость к идеям и образу мыслей командира. Его бесило сюсюканье Царича.

— Понимаете ли вы, что аннексией Боснии и Герцеговины германская и католическая Вена продемонстрировала всему миру свое твердое стремление уничтожить сербский народ? Исполненная расовой и религиозной ненависти, двинулась она на Сербию. Об этом нельзя забывать, — громогласно рассуждал Царич.

— Верно, товарищ. Цель католицизма и империализма Франца Иосифа — уничтожение сербов, что очень печально видеть в двадцатом веке.

— Ужасно тяжело и горько быть сербом! — воскликнул Царич, с которым, судя по всему, ракия сделала свое дело.

— Но и грустно быть сербом, господа! — бросил Бора Валет, низко склонившись над тарелкой.

Данило только удивлялся: этот молчаливый «отменный музыкант» Царич никогда так не рассуждал. Можно было поклясться, что в своей жизни он вообще не пробовал ракии. А сейчас опустошал одну стопку за другой. И приходилось его слушать.

— Вы забыли о том, что Сербии объявил войну не император или правительство, как полагалось бы по дипломатическому протоколу и международным законам. Сербии объявил войну Берхтольд, всего-навсего министр!

— Верно, товарищ! Эти крупные европейские разбойники настолько ненавидят нас, сербов, что не считают нужным пользоваться своим разбойничьим лицемерием, взяли да объявили: сербы, вы будете уничтожены! Причем карательной экспедицией. Со времен религиозных войн в Европе не было карательных экспедиций. — Ротный в отличие от громогласного Царича говорил спокойно и тихо, а выражение лица у него оставалось таким, будто вот-вот он заплачет.

— А знаете ли вы, братья, что австрийский посланник барон Гизль не стал даже слушать ответ Пашича на ультиматум Берхтольда? Неужели вы этого не знали? — удивлялся раскрасневшийся Царич.

— Как это не стал слушать?! Брось ты эту выдумку, достойную писателей и полицейских. Мы ведь в окопах.