Время Сигизмунда

А на дороге шум, движение, потому что, когда город с наступлением дня просыпается, из околицы спешат накормить гиганта — столицу, и каждый несёт вклад для удовлетворения его голода. Там фуры сена, овса, пшеницы, дальше телеги со связанным скотом; отары овец, гонимых на бойню, одинокие крестьяне, тот с молоком, тот с цыплёнком, тот с венком грибов, с небольшим количеством овощей, с горшочком масла, с заплесневелым сырком. На дороге шумно, клубами поднимается пыль, песни, приветствия, доносятся весёлые разговоры, а Краков всё громче звонит в двадцать, в сорок, в сто костёльных колоколов.

И, прислушавшись издалека к этим смешанным голосам бронзовых птиц, что так весело, так звучно сейчас поют, кажется, что слышишь некую беседу, полную таинственности, странности, наполовину набожную, наполовину насмешливую; тебе кажется, что улавливаешь слова того непонятного языка, который так далеко распространяется по свету и каждую минуту иначе и всё более разнообразней. Иногда грустные стоны, то плач, то снова весёлое пение, то что-то серьёзно говорит, то неторопливо рассказывает, то дразнит отрывистыми полусловами.

От звука колоколов разбился даже туман, висящий над городом, схватил его ветер и понёс куда-то далеко! Засияло бледное, чистое солнце и позолотило купола, кресты, крыши, хоруговки и зелёные верхушки деревьев, и красные башенки ворот и стен.

Мальчик поднял глаза, увидел этот новый вид перед собой и, сорвав с головы шапочку, опустился на колени, начал молиться; слёзы катились по его лицу как капли росы, даже грустно было смотреть.

И хотя он приклонил колени на пригорке чуть дальше от дороги, кое-кто из тех, кто направлялся в город, засматривался на него; увидев, что, он обратился лицом к Кракову, тоже смотрел на город, не увидит ли там какого-нибудь удивительного явления, потом снова на мальчика, потом пожимал плечами и шёл дальше. Не одна женщина задерживалась дольше, вздыхала, а уходя, поворачивала голову назад, посмотреть, молится ли он ещё. Он молился и плакал по-прежнему.

Две торговки выехали за город, чтобы найти дешёвый товар, коий был им нужен для лавки. На самом деле, тогдашние правила запрещали выскакивать так на дороги и выкупать продукты, но когда же слушают распоряжения? Люди всегда из них выкрутятся, объясняя то тем, то этим, а есть даже что-то приятное в нарушении приказа, в страхе, что выгонят в шею и в победе над трудностями и опасностями. Этого, вероятно, не ищут торговки за городом, но имеются такие, которых и это гонит.

Наши две торговки, пани Марцинова и пани Янова, шли, по дороге покупали у прохожим яйца и масло, уже даже у той и другой их было много в фартуках, когда увидели мальчика, который ещё стоял на коленях и молился со сложенными руками.

— Смотрите-ка.

— Несут яйца?

— Эй! Что мне там ваши яйца! А вот там на холме кто-то стоит на коленях и молится.

— Хо! А где?

— Вон, справа.

— А! Чёрт! Правда! А вот и старая баба несёт горшок, наверное, с маслом.

— Глянь-ка на этого премилого мальчика. Иисус, какой красивый, бедняга! Ей-Богу, ангелочек, только крыльев не хватает!

— А вот яйца, пани Марцинова.

— Чёрт бы их взял! Смотрите-ка, он чего-то так молится, а на его глазах блестят слёзы?

— Кто его знает! Пойдём лучше к маслу.

— Глядите-ка…

— Пойдёмте торговаться…

— Потому что вы, кума, не обращаете внимания…

— Молится, молится; пусть Бог даст ему всего хорошего, а мы к яйцам и маслу, а то подойдёт кто-нибудь… или…

— Ваша милость, кума, ангелочек…

— Не хотите?

— Торгуйтесь сами!

— Тогда помогите же мне.

— Ага, сейчас! Подойду и погляжу, ведь он плачет, нужно расспросить, посмотреть, может, его кто обидел.

— За своим бы следили и смотрели, из чего хлеб едите.

Обе кумы пожали плечами, и пани Марцинова подошла к мальчику, а пани Янова направилась к горшкам с маслом и коробкам с яйцами.

— Добрый день, хлопчик! День добрый! — воскликнула она, качая головой и поднимая её вверх.

Мальчик не думал, что это приветствие может относиться к нему и даже не оглянулся.

— Смотрите, так замолился, что не слышит!

И она повторила своё:

— День добрый, дорогой!

В эти минуты молитва окончилась, мальчик упал на пожелтевшую траву и, как бы колебался, как бы боялся идти дальше, опёршись на руки, неподвижно сидел. Он всё-таки услышал приветствие и медленно, из любопытства, повернул голову и заплаканные глаза. Встретился с любопытным взглядом достойной пани Марциновой, красное, светящееся здоровьем лицо которой было обращено наверх. Но ещё не убедился, что услышанный голос относился к нему.

Таким образом, любопытной торговке пришлось поздороваться с ним в третий раз…

— День добрый тебе, хлопчик!

— День добрый, мать, — ответил тихо путешественник и, стыдясь, снова закрыл ладонью лицо.

— Что же ты так молился, а, видимо, и поплакивал? Гм?

— Знает ли человек, откуда к нему плач и молитва приходят? Их Бог даёт, — сказал мальчик.

Марцинова покачала головой: какой умный, говорит как ксендз.

— Вы издалека? — спросила она громко.

— О! Издалека, матушка!

— И, наверно, в наш Краков?

— А куда же, мать?

— С вами, должно быть, кого-нибудь ещё?

— Господь Бог.