Время колоть лед

ХАМАТОВА: Мне вообще кажется, что время нелинейно. Значит, нет ни правильных ответов, ни одной-единственной прожитой жизни. Да и смерти нет. Мы ее себе придумываем. Как точку, как определение чего-то, что расставит всё на свои места и всему положит конец. Но это просто другая дорога, о которой мы почти ничего не знаем. Впрочем, мне иногда кажется, мы ничего и о жизни не знаем: живем в ощущении забега к цели, которую каждый себе сознательно или подсознательно оформляет. Из-за этого исчезает наслаждение самим фактом жизни. Мы то ждем чего-то, то переживаем ушедшее время. Радости в настоящем так мало, что мы не успеваем ее заметить, ощутить. Мы ярче помним боль. И это ужасно обидно, потому что несправедливо по отношению к времени, которое нам выпало. Я часто вспоминаю фразу, которую любит повторять Слава Полунин: “Будьте счастливы при первой возможности”.

ГОРДЕЕВА: Ты помнишь, когда перестала ходить в больницу?

ХАМАТОВА: Я туда хожу, правда, намного реже. Я знаю некоторых детей. С кем-то получается сродниться. Всё теперь немного иначе, чем раньше: больница другая, фонду удалось вырастить огромную армию чутких и очень внимательных волонтеров, на которых можно положиться. Я точно знаю, что ни один ребенок в больнице больше не будет одинок. А ты? Ты почему перестала?

ГОРДЕЕВА: У меня есть формальное объяснение: я переехала в другой город. У меня родились дети, я вышла замуж, потом уехала в Петербург, там родились еще дети. Я пыталась ходить в больницу в Петербурге, но не смогла. Потому что эта больница, клиника имени Раисы Горбачёвой на улице Рентгена, навсегда осталась местом, где не стало Юрки. И я не смогла.

ХАМАТОВА: Костин была его фамилия, да? Я помню, как ты его любила.

ГОРДЕЕВА: Очень. Это были очень важные для меня отношения. Мы с первой секунды стали разговаривать как два взрослых друга. Меня как-то все одергивали, видя это, даже врачи. А уж они-то всегда были только “за” дружбу. Но у Юрки был плохой прогноз. И я помню, как один доктор сказал: “Ты так сильно-то не влюбляйся”. А я отмахнулась. И потом отмахивалась. Я – и это тот случай, когда я слишком много на себя, конечно, взяла, – думала, что моей любовью что-то можно исправить.

Что думал Юрка? Трудно сказать. Юрке было девять лет, и он был очень взрослый и умный. Когда мы познакомились, то тут же договорились, что назавтра я приеду к нему в гости, в больницу. В семь. И вот зима, Москва, пробки. Я опаздываю. Телефонов друг друга у нас еще нет. Я приезжаю в девять, опоздав на два часа. Все эти два часа Юрка простоял под вешалкой у входа в отделение. Он ждал. Едва я вошла, вынырнул оттуда: “Ну ты пришла, наконец”. И за руку взял. Крепко. До хруста косточек пожал руку, потом склонил на бок голову и спросил важным голосом:

– Ты хоть раз в жизни была в Оренбурге?

– Нет, – говорю, – так, чтобы погостить, не была. Проездом только.

– А… – разочаровался Юрка, – так не считается. Ты знаешь, как у нас там красиво!

И начал плести вслух путеводитель из улиц, парков, танков в парках, телег на улицах, кабинок фуникулера в небе, дома, где он живет, коровы, которую он однажды видел у дома, дяди, который живет далеко, но должен приехать и, конечно, сестры Ани, которая для него – всё.

– Аня очень скучает. Поэтому надо поскорее уже мне домой, – сообщает он.

Потом примерно обрисовывает сроки:

– Надо к середине осени выздороветь и вернуться.

– Почему так строго?

– Приедет дядя и привезет ноутбук. Он будет ехать издалека, у него уже билет есть, так что я не могу подвести. Кстати, запиши мой телефон в Оренбурге, мало ли, потом забуду…

Я записываю. Если он сказал – так надо. Девятилетний Юрка ужасно взрослый, и я его слушаюсь. И мама слушается. И ровесники слушаются. И даже никого не слушающийся Серёжа Сергеев тоже слушается.

– Я с утра сначала ем, потом час занимаюсь, потом приходит учительница, – рассказывает он.

На моей памяти он первый и единственный, кто так серьезно относится к больничным школьным занятиям. Пока всё отделение стоит на ушах, в самом дальнем конце коридора, склонив на бок голову, Юрка выводит с мамой бесконечные прописи.

Его мама Наташа – учительница русского языка. Пока Юрка болеет, он ее единственный ученик. И рыцарь. Без упреков, капризов и детского баловства. Надо поесть – Юрка ест. Надо химиотерапию – Юрка терпит. Надо рано встать и ехать через полгорода на метро в институт Бурденко на облучение – Юрка едет. А когда Юрке больно, он встает и уходит в ванную комнату.

У нас с Юркой отношения.

– Это тебе, – говорит он как-то. И протягивает перевернутую тыльной стороной бывшую коробку из-под конфет. В ней плавают привязанные на ниточках разноцветные рыбы самых удивительных пород, растут водоросли, ползают улитки, в общем – настоящий аквариум, тот, о котором я мечтала всю жизнь. А к коробке прилеплен сложенный вдвое листочек. Там – стихотворение. И, если спросить меня, то всем поэтам мира не написать про любовь такое, что знает Юрка Костин из Оренбурга: