Время колоть лед

ХАМАТОВА: Так вот, Владислав Сурков мне говорит: “Я не люблю театр, не люблю общаться с артистами”. Я это проглотила, поскольку у меня в ту пору – примерно ноль опыта общения с людьми из власти. Проглотила и стала объяснять ему ситуацию: есть люди, которые готовы помогать, есть кредитные карточки, на которых у этих людей хранятся деньги. “Но возможности перевести фонду деньги с карточек у людей нет. Нужно как-то помочь нам изменить этот закон”, – закончила я, предполагая, что сейчас Сурков обрисует сложный, длинный и извилистый путь решения этой проблемы. На что Сурков поднимает трубку своего внутреннего телефона и прямо при мне звонит в Центробанк самому главному человеку, не помню его фамилии…

ГОРДЕЕВА: Игнатьев. Председатель правления.

ХАМАТОВА: Наверное. Звонит и говорит, что есть проблема и надо бы ее решить. Кладет трубку и обращается ко мне: “Всё. Проблема решена. Возвращайтесь к себе в театр”. И всё действительно решилось в одну секунду! Недели через две у нас был концерт “Подари жизнь” в “Современнике”, и я бегала по фойе театра и от радости орала, как ненормальная: “Дорогие друзья! У нас появилась возможность платить кредитными картами! Вот здесь стоит терминал. Пожалуйста!” А Дина на меня шикала: “Не ори ты, не ори, все и так хорошо тебя слышат”.

ГОРДЕЕВА: Хотелось бы знать, какой процент времени, отведенного нам на нашу единственную жизнь, мы занимаемся “не своим делом”? Если посчитать суммарно время, которое ты провела – и еще проведешь – в чиновничьих кабинетах, то, может, тебе было бы правильнее оставить театр и кино и стать, допустим, министром социального развития или советником президента по правам человека?

ХАМАТОВА: Мне однажды было сделано предложение стать детским омбудсменом. И я несколько дней над этим предложением довольно серьезно раздумывала – и поняла, что не справлюсь. Я продержусь максимум часа полтора… Хорошо, два с половиной дня, неделю, но или я сдохну там, или меня вышвырнут.

Потому что чиновничий мир не соответствует ни моим понятиям о добре и зле, ни моему темпераменту, ни моим представлениям о долге, совести и элементарной порядочности. Я вынуждена была бы каждое мгновение идти на компромисс с собой, выкручивать себе руки, затыкать рот и не выдержала бы, сказала всё, что я думаю. Если бы дотерпела. Боюсь, у меня бы не хватило сил долго терпеть.

Но сейчас это уже разговор не по существу. Три года назад я подумывала о возможности работать внутри системы. А теперь – и думать не смогу: после истории с Кириллом, когда я своими глазами увидела, на что эта система способна. А я – не та личность, которая сможет систему перебороть. И точно не та, которая сможет с ней ужиться.

Раз ты задаешь мне этот вопрос, то и я тебя спрошу: уверена, ты могла бы руководить службой информации или отделом документального кино на каком-то большом государственном телеканале, ты могла бы и телеканалом руководить, я тебя знаю. Но вот мы сидим в аэропорту, ты летишь снимать фильм про Серебренникова, который еще больше отдалит тебя от возможности работать на большой государственной должности. Ты же сама этот выбор делаешь?

ГОРДЕЕВА: И да и нет. Разумеется, в первом порыве я скажу: “Нет, я бы сейчас ни за что не стала работать на федеральном телевидении. Потому что участвовать во вранье и манипуляциях, которыми гостелевидение теперь занимается, унизительно и аморально”. Но по здравом размышлении я прекрасно понимаю: когда отказываюсь я, когда отказываются все те, в чьем профессионализме я не сомневаюсь, как не сомневаюсь и в порядочности, когда мы бойкотируем эту, несомненно огромную, возможность разговаривать с людьми своей страны, какие претензии мы можем предъявить тем, кто разговаривает? Разговаривает – и внушает идеи псевдопатриотизма, озлобленности, уверенности, что весь мир против нас, а у нас в стране всё хорошо: никаких политических заключенных, проблем со здравоохранением, никаких пыток, никакой коррупции, ничего такого, о чем стоило бы говорить. Так, мелкие перегибы на местах.