Время и боги: рассказы

Когда человек возвращается в места, которые хорошо знал когда-то давно, он больше склонен руководствоваться порывами собственной души, нежели здравым смыслом. Так было и со мной. Если бы мною руководил один лишь здравый смысл, мне следовало бы поспешить в старый дом на холме за деревней и там удовлетворить свое любопытство. Но сильнее любопытства, сильнее всех остальных моих эмоций и чувств было манящее очарование огромных ракит, что стояли, погрузившись то ли в глубокую задумчивость, то ли в дрему близ памятного мне ручья. К ним я и направился, когда начали сгущаться сумерки.

И пока я шел к ним, над полями поднялся белый туман и тоже начал сползать к ручью. Я двигался вместе с его молочно-белой пеленой, радуясь такому спутнику и нарочно мешкая в полях, границы которых не изменились ни на ярд с тех пор, как я видел их в последний раз. Даже сырые, темные стога стояли на тех же местах, словно к ним никто не прикасался с той поры, когда я покинул этот край, и на моих глазах туман затопил их, так что они возвышались над ним, словно неоткрытые острова, но каждый был мне знаком не только по местоположению, но и по размеру, ибо за годы, что я провел вдалеке отсюда, не случилось ровным счетом ничего, что могло бы заставить то или иное поле давать больше или меньше травы, да и найти на каждом из них более удобное место для стога вряд ли было возможно.

Именно эта картина окончательно убедила меня в том, что я глубоко и со всей полнотой чувствовал с самого начала — в том, что я все еще принадлежу этому краю, остаюсь плотью от плоти его. Разумеется, многое изменилось, но главное осталось прежним — таким же, как и всегда, и, наверное, иначе просто не могло быть. Должно быть, это обстоятельство и заставило меня испытывать еще более теплое чувство к туману, вместе с которым я не спеша заглядывал в дорогие сердцу укромные уголки и который, как мне представлялось, сам был одной из тех неизменных вещей, которые вечно пребудут в дорогой мне долине. Быть может, думал я, когда-нибудь теплая погода или шальной ветер унесут туман прочь, но он непременно вернется — совсем как я.

Припозднившиеся парочки и одинокие прохожие старались теперь держаться подальше от границ тумана, словно им чудилось что-то зловещее в его колышущейся, ползущей белизне. Все они поворачивали и шли вверх по склону, и вскоре я и туман остались одни. Я знал, что люди совершенно правильно стараются не приближаться к ручью в этот час, ибо теперь в нем действительно было нечто колдовское, и по мере того как затихал и темнел вечер, это ощущение только усиливалось. Замолкли грачи, и все певчие птицы тоже уснули в гнездах, несколько диких уток пронеслись в небе; сделав круг, они опустились рядом со мной в заросли желтых ирисов, где был их дом, и казалось, будто их одних не беспокоит то неуловимое, что делало туман столь таинственным и странным.

Потом на землю упала тишина, которую не нарушал ни один звук, ни один шорох, и лишь ощущение сверхъестественного страха перед неведомым продолжало расти и усиливаться. Так продолжалось до тех пор, пока не взошла луна. Но когда огромный, почти полный волшебно-желтый диск буквально выскочил из-за крутого увала, видневшегося за ивами, я вдруг понял, что сто лет действительно истекли, и что бы ни появлялось в доме над полями, на который теперь глядела луна, оно теперь наверняка движется туда, если, конечно, все рассказы о нем — не суеверная выдумка.

И тогда я, не мешкая, покинул ручей и направился к холму, чтобы своими глазами увидеть то, что должно было произойти. Я шел через поля, каждое из которых я много лет бережно хранил в памяти и поэтому безошибочно отыскивал дорогу. Правда, они порой отличались от того мысленного образа, которым я дорожил столь долгое время, но разница состояла лишь в том, что эти поля выглядели скучнее и сияли в лунном свете не так ярко, как я ожидал — так бывает всегда, когда реально существующую землю сравнивают с воспоминанием о ней.

Меж тем со стороны оставшейся за моей спиной деревни послышались громкие голоса, словно поднявшееся над гребнями холмов светило или конец столетнего срока разбудили всех ее обитателей, наполнив их сердца внезапными предчувствиями, и среди этого шума я различал не только человеческие голоса, но и протяжный вой собак, которые, несомненно, разделяли беспокойство, посетившее хозяев. По мере того как я удалялся от деревни, гул голосов становился тише, и все же он продолжал наполнять ночь тревогой и страхом. Я не знал, в какой именно момент закончатся сто лет, но, следя за поднимавшейся все выше луной, я был уверен, что истекают последние часы или даже минуты этого долгого века.