Время барса

Наплескал еще с полстакана, вернулся к креслу, сел, включил пультом соединенный с компьютером небольшой экран, где высвечивалась текущая информация, морщась, словно от зубной боли, смотрел на строчки цифр… Нет, все было хорошо, даже замечательно. В делах. А вот во всем остальном… Лир чувствовал, что время непостижимо меняется, и это огорчало его до слезливой жалости к себе. Ему казалось, что нового времени ему уже не дано.

И еще — была обида. Столько лет! Столько лет он упрямо и кропотливо строил теневые связи и создавал связки, столько лет он висел в паутине собственных построений, подкармливая одних, пожирая других, делая подвешенными тряпичными болванчиками третьих… Ему нравилось, что некогда могущественная система государства сделалась похожей на скованного, спутанного по рукам и ногам Гулливера, а чернь всех мастей и рангов, чиновничья, преступная, финансовая, роскошествовала, хозяйничала в стране, как в чужом постылом подворье, разбирая все и вся, превращая подгнившую, но сладкую, будто перезрелый ананас, империю, в кучу гнили, наполненной черными, с перламутровыми брюшками, трупными мухами… И когда новый молодой скоморох вдруг взбирался на приступочку близ властного Олимпа, Лир только щурился, с удовольствием предвкушая движение ниточки-паутинки в чисто вымытых узловатых пальцах… А теперь… время менялось. Время.

Ну да, время. Время течет неодинаково в каждом возрасте. И людишки обманываются: в детстве, когда каждый день длиною в год, предстоящая жизнь представляется им бесконечной, как тысячелетие… Но дни лукавы, и мелькают, мелькают глумливой чехардой… И вот человечек уже стар, уродлив и одинок. И некому защитить его от смерти, потому что каждый умирает в одиночку. Впрочем, как и живет.

Время течет неодинаково в разных местах. Там, где тепло, оно размеренно и длинно, как в детстве, а на холоде… Люди прячутся, пережидая холод и вместе с ним — и время, попадая будто в ямы, в которых остановилась замкнутая серой сутолокой будней жизнь, и люди пережидают ее покорно, оглушая свой страх водкой… И, даже зная, что другой жизни у них не будет, живут блекло, скудно и скупо… Или это зачем-то нужно? Кому?

Лир встал и снова подошел к окну. Затаившийся за ним в мутной дымке громадный город внушал страх и неумолимо притягивал к себе, как пропасть. А потому Лир смотрел и смотрел, пытаясь углядеть в невнятном сумраке что-то важное для себя — или просто зачарованный вязким предсмертным мороком.

Глава 77

Москва встретила непогодой. Снега здесь не было. Ветер колол крошечными ледяными стекляшками, бросая в лицо девушки зябкую-заметь поземки. Перрон продувало насквозь. И Аля стояла на этом перроне, недоуменно крутила головой, словно пытаясь понять: «Где я? Что мне здесь нужно?» Люди с баулами и сумками медленно перетекали с перрона в подземные переходы.

Девушка слилась с потоком и нырнула в метро; вереницы людей плавно опускались вниз, в коридоры подземки, будто в другую реальность. Але подумалось, что люди в таком мегаполисе — словно маленькие кровяные тельца в сосудах, артериях большого механического монстра, биоробота; одни — усталые, отработанные или просто не совпавшие с тяжким ритмом гиганта, отторгались, превращаясь сначала в обузу, потом — в прах. На их место заступали другие — сильные, уверенные, жаждущие славы, богатства и власти, готовые покорить этот город и этот мир… Некоторые получали то, что жаждали, теряя по капле не кровь, но душу. Город выпивал таких до донышка, превращая в подобие составляющих его строений. Людские потоки оживляли созданного людьми монстра, но и без него обойтись уже не могли. Город концентрировал волю и силу каждого, соединял в систему — и пользовался для своего процветания и роста. Здания, узлы коммуникаций, дороги — все это росло, ширилось, давая людям лишь коротенький ночной роздых, чтобы с утра снова и снова перемалывать людские жизни в нагромождения камней, проводов, металлоконструкций. Город знал, что он переживет всех этих мелких теплокровных, снующих жалкими двуногими зверьками, одержимыми страстями и страхом. Город казался себе вечным.

Аля тряхнула головой: усталость была серой и ватной, оттого и лезли в голову непрошеные и совсем невеселые мысли. Не думать. Отдыхать. Просто двигаться в потоке.

Аля рассматривала людей. Нет, это ее собственное настроение играло с ней шутку: зачем придумывать мнимые и страшные сказки, когда есть вокруг и жизнь, и движение, и любовь? Аля заметила, что ее ровесники, веселые и очаровательные, стремились поймать ее взгляд, и девушка вдруг поняла, что до сих пор жила и теперь живет совсем не правильно: никогда, никогда не было в ее жизни той беззаботности, что видела она на лицах сверстников; что-то похожее на зависть мелькнуло и исчезло в душе; это не ее вина и даже не ее беда: просто судьба у нее пока такая. И может быть, она труднее, чем у многих, но, наверное, еще больше таких, кому приходилось куда горше, чем ей. К тому же-у нее была надежда.

Когда у тебя нет больше ничего, надежда — не так мало.