Время барса

Дверь приотворилась, в ней показалась голова коренастого Мямли. Какое-то время он тупо глазел на сидящую у стены Ирку, мокрую, как воробей, на ее измазанное кровью лицо; его сонные глазки маслянисто отражали свет, словно он пребывал в мутной полудреме, пребывал постоянно и, выплывая из нее, обозревал черно-белый мир без удивления, без интереса, без лукавства, а лишь затем, чтобы бросить в утробу что-то съестное и замереть в вялом функциональном анабиозе до следующего приема пищи. Сейчас пищи не было, потому и просыпаться насовсем не стоило. Алю его «потусторонний» взгляд даже не раздражал: многие существуют так всю жизнь, от кормежки до сна и обратно.

— Вы чего это? Подрались все-таки? — произнес он с видимой натугой.

— Кровь носом пошла, не понимаешь? Со «снежком» девка пожадничала, вот и… — пояснила Аля.

— А-а-а… — наморщил парень лоб, что-то себе соображая. — Вы тут не очень-то… А то будете как клячи занюханные, Глобус этого не любит, — Будь спок, — отозвалась Ирка. — Пусть подождет минут пять, я хоть умоюсь.

— Умывайся, подмывайся, что хошь делай. Время есть. Глобусу по мобильнику звякнули, он щас отъехал на стрелку, минут на сорок… Меня оставил. Я вас подожду за столом. А вы пока это… в порядок приводитесь все-таки… А то, — он кивнул на Ирку, — страшна, как крыса водяная. Даже на вид скользкая.

— Вали, пельмень! — вякнула на него Ирка. — Век бы твои поросячьи буркалы не видеть.

Маленькие глазки коренастого сузились, словно совсем заплыли.

— Ты бы у меня поговорила, кабы не дачная была. Да не Глобусова. Ниче, придет срок. Посчитаемся.

— Ты считать-то умеешь, варнак мордатый?!

— Ладно, поговорили. Чтобы через полчаса были как пенки на молоке, белые и пушистые, поняли?! — Мямликова голова выдернулась из приоткрытой двери и исчезла.

— Раскомандовался… Каток асфальтовый… — прошипела Ирка.

— Кто они вообще такие? Вместе с Глобусом?

— Глобус — авторитет здешний, Мямлик — шестерка у него. Чего тут неясного?

А тебе они зачем? — насторожилась Ирка.

— Для гербария! — рассердилась Аля. — Ты что дуру из себя строишь?!

Думаешь, как меня подставила там, в Южногорске, жизнь моя стала краше и веселее?

Полной приключений и неги?

— А ты на меня не ори! — вскинулась Ирка. — Ненавижу я вас, таких гладеньких и чистеньких… В детстве мамашки вам носики платочками промакивали, папашки — в шубки заворачивали… И по жизни у вас одна забота: как из хрущевок выдернуться да по жизни вперед пихалками пробиться, не так?.. А я что помню?

Квартира была как хлев сучий… А родительница моя без бутылки не засыпала! И мужики к ней ходили грязнее грязи, а как мать напьется и уснет — на меня, десятилетнюю, взбирались… Больно было… И хоть бы один, хоть из интереса приласкал или слово хорошее сказал… Самое ласковое, что я слышала, было — «давай». Или — «становись». Только и помню из детства — боль, голод и страх, что у матери выпить нечего, а значит, бить будет… Но голод — пуще. Часто — жрать нечего было совсем. Счастливое детство, да?

Аля отрешенно пожала плечами. Бетлицкая смерила ее взглядом, усмехнулась горько:

— Вот мы с двумя пацанами и начали пьяных выставлять. Сначала — выпивох обирали. Потом — глушить стали. Ну и ухайдокали двоих: получилось, что до смерти. Я на малолетку попала… Там — вообще плохо, за забором, и казалось мне, из-за этого забора мне ни в жизнь не выбраться… Да люди «добрые» помогли…

Заботливые… Фонд превращения скотины в животное… Ну и что? У них я впервые в жизни поела досыта.

— Когда; надоест себя жалеть, сообщи. Ирка подняла глаза, и Аля заметила, что взгляд ее снова стал жестоким и жестким, как наждак.

— Жалеть? Ха-ха. Да у меня все х-хорошо. Просто з-заме-чательно! Ты что, думаешь, я хоть минуточку страдала, что того гладкомордого Ландерса завалила там, в Южногорске? Да ничуточки! Жизнь такая: одни обжираются до отрыжки, а другие в этой их блевотине живут! Так пусть хоть боятся: пуля в любой башке одинаковые дырки делает! Пусть боятся!

Ирка достала пачку, выудила сигарету, чиркнула кремнем зажигалки, затянулась жадно.

— Ну что ты на меня пялишься, как муха на дерьмо?! Что ты в моей жизни понять можешь?! Весь сволочизм в том, что и мать моя жива… Спивается где-то втихую… А я… как мертвая. Точно, как мертвая.

Словно какая-то пружина дошла до предела растяжения в Иркином теле; плечи ее опустились, и девчонка заплакала, — но теперь тихо, устало, обреченно:

— Жалеть… Ну и жалею себя, ну и что?.. Никто никогда меня не жалел…

Всегда одна, и все вокруг — как волки… — Подняла взгляд:

— Что ты так смотришь? Не нужно мне ничьего сочувствия, поняла?! А ты — беги к папашке с мамашкой, они тебя и в попку расцелуют, и по головке погладят!

— Мои родители сгорели, — неожиданно для себя произнесла Аля бесцветным, как дешевая бумага, голосом. — В машине. А я ничем не могла им помочь.

Ирка вздрогнула, будто ее хлобыстнули поперек спины широкой ременной плетью.

Аля продолжала, отрывисто, тихо и монотонно, словно робот-автомат: