Временно

Какие четкие словесные, сло-вес-ны-е образы бредут в бреду к мальчишеской ушастой голове, к левому центру с дырочкой для голосов, к тому, что не закрыто плечом, что не делает на нем узора от розги и визга утопающего. Мадам шляется по комнате, переступает ноги его и все тело разом переступает, то открывает окошко, то с силой лупит по нему сквозняком, узоры на стеклах рисует запотеванием, заточением, точеным, точным, точкой в параллельной прямой кривой яровой проворной рвотной родной. Узорчики такие вожделенные видит мальчик в них, хоть и не открывает глаз, видит он волосы длинные и черные, глаза мелкие и дикие, непоколебимые, видит огонь, глотающий Сену и воровской океан. «Вижу! – кричит он. – Вижу живу и жвы нет, швы жеванные вижу уже». Черная кошка кладет на его колени свои лапы, любит она эти коленки в ранках юношеских, грациозно и эгоистично удерживает коготками тело под ней в обездвиженности, кусает на лету муху и отфутболивает ее на другой край комнаты, любуется ей. Идеальная. Но не мадам. Та и есть муха, та и лежит, и сохнет, и бездвижна тоже, но все же находится, существует, лежит! За ней пристально следят невидимые глаза таинственной та-и – таи – твои. Чьи? Ничьи. Никого здесь нет, и меня нет, и мальчишки нет, ни Ассы, ни Времи Станислововны нет, только черная кошка лежит и играется со своим спутанным клубком чьей-то античной и эгоистичной смерти. Для? Тля. Колея. Ее сжирает большая собака.

– Проснись!

– Мальчик мой, ты давно уже не спишь.

Дрем подступает в руку, солоноватые волосы повисли на лице и впитывают запахи его духов и пота, а там и конец эпохи прекрасной стучит в висок и вызывает на дуэль, а великие умы с диагнозами ДЦП и психоз в ушко шепчут, что пришли рассказать мальчику все секреты мироздания и порнократии. Маленький Жа все слушает и слушает, как они врут, и, рот раззявив, волосами ее пышными уедается и давится. Они ходят по комнате, великие и опасные, бритвами себя полосуют да хохочут что есть страсти. Один в живот голый плюет и рукой растирает, а потом краски давит на него – рисует время, рисует облака. Другой ниже лезет, ласки от тоски различия хочет показать мальчонке и боль от страдания отрывает с кожей. Третий сидит себе вверх ногами напротив матраца и в позе лотоса наоборот мантры жует, как скот траву свежескошенную, а дальше без рук и ног мочится на себя же желтыми пенами одуванчиков и внутренностями снеговиков в гробах из досок песочницы.

Ша-ша-игуа,

Па-на-та-бура,

Гав-гав-ада-ма,

ада-ма-мы,

кри-тра-три-ра-рама-мама-мрак-рак-икра-игра-у-ра.

– Мальчик, выговори зубы свои, выплюнь все слова и пере-путай себя со словами, пуск-ай лежат они на твоем месте и в тепле замо-рышью покрываются. Гении НИИ

иней в ней – не в ней – темней.

Голова кругом от этой бешеной жизни в комнате 5 на 5 с волосами аптечного вкуса и неугомонного политизированного самого себя с собою в трех экземплярах. Мальчик отправляется в путешествие по городу, которого нет.

– : —

– Пойдем на свидание?

– Ты будешь за мной ухаживать? – Асса улыбнулась, как младенец. Жа испугался, представив себя отцом.

– Буду. Стараться.

Первый раз после плохого, но не очень бара они, дети, встретились в парке. В ботаническом саду, точнее. В таком, где круглый год цветут растения и растут соцветия. Асса курила за деревцем, которое называлось как-то пошло и пряно, мальчик так и не запомнил, но хорошо запечатлел в голове табличку «не курить» и смешки девчонки, что заламывала в смущении руки, но горела, как утреннее светло, шатающееся на ветру, возвращаясь к себе в историю. Дети ходили по свежему и мокрому мху, проваливались ногами вниз, в норы кротовьи и входы в подземелья ада. Святые дети трогали друг друга впервые, невзначай, заигрываясь, и были уверены, что бог подсматривает и грозит пальцем (пару раз гремел гром). У Ассы были нежные худые пальцы, тонкие, как колоски ржи, глаза сверкали молодостью и кромешной болью от историй настоящего прошлого и прошлого в настоящем. В ногах ощущался холод, тянуло к земле, а время остановилось, будто мальчишка Жа его (ее?) случайно раздавил пяткой.

– Я как-то курила в поезде, кажется, немецком. Не помню, как назывался город, в который я ехала. Это был дальний север, родина моего ненавистного мною отца. Городки, они там все зовутся как-то несущественно, как Чих. Так вот, проводница была русская, и в тамбуре, где даже не было дырочек, куда бычки кидать, она со мною за компанию переписывала законы этих краев. Она ехала домой, и я.

– А что вы курили? – придумал себя взрослым Жа.

– Что-то дрянное, что можно найти только в деревнях. Родное. Родина едкая на вкус.

– А отец. Зачем вы к нему ехали так далеко?

– Хоронить эту сволочь, – выдохнула совсем не юным воздухом Асса.