Временно

Жа обливался кровью слез, когда в пути своем не видел ни одного такого тела, птичка. Стал думать он, что жизнь совсем не хочет его видеть среди печальных. Старик Жа стал вверх смотреть (в машине верх – не небо, просто крыша, железо, там, немного ткань), и так просил он будущее Время согнать его и тело капризное и расшатать его во всей этой железке, и тогда чтобы железка опрокинулась, разбилась, вдребезги сошла на нет в какой-нибудь стене, без крови, ну конечно. Ему не было лишь своей крови жаль. Однако Бог таков, какой он есть, ты знаешь, птичка. Решил он так: я еще что-то могу значить, потому он опрокинул шедший впереди автомобиль в тот самый, Жа клянется, момент, когда молил его он вдребезги сойтись с ним под седой дорогой. Водитель же не останавливаясь проехал мимо и лишь прошептал: «Вот это да, дела! Не дай, простите, боже».

Привет. Тут замолчал он на недели. Думать он не мог. Старика Жа парализовала тень своей вины. И думал он, что те глаза, которые он все искал в округах, на самом деле преданы судьбе, а вот твои, птичка, – нисколько не сверкают, не горят.

Ах, птичка, стены ни при чем, неправда. Здесь, на Земле, сбывается все то, что загадал. Но только то, в чем ты уверенно преград не знаешь, и то вершится, что судьба дала.

Куда ты улетать собралась, птичка? Старик не все сказал.

А как же день, когда все стало ярче рая?

Когда-то было утро, близкое ему очень. Старик Жа помнил, до него во многое то лето, он шел домой с такими песнями, что были текстами, на их с Ассой разговор похожие. Был май, и грозы били в ноги, страшно было им. Он маятником все шатался в подворотнях, рыская, отыскивая неземного чуда в параше и слюнях шедевров человеческой интерпретации. А проще говоря, в студентах медиках со спиртом за душой и анархистах с жеваной улыбкой порванной щеки. Все мокрые, заблеванные, бурые от слез и синяков, они так чутко слали им свои далекие от истин мысли и старались выручить хотя бы будущее книг чего-то там по той-то теме. Жа не такой, им он говорил. Но те же были пьяные и всей своей утробой отдали голос чести за него, изгадив ему весь путь домой, провозгласили существо его коротким именем.

Он шел домой. Шатались девки у белесых мостовых. Жа их назвал шалавами, и те чудно ему улыбнулись.

Слюну он подобрал лишь дома. Окна настежь. Был город духоты, горел фонарь вдали. Жа в него всматривался, будто ища муравья с булавкой в лиственном лесу. Загрохотало так, что грудь расшевелилась и понеслась восточная мольба. Жа угодил в кровать, а за окном гром грохотал ему песню всех ночей, исполненную раз и на века тем чувством сонного, цветочного, веселого порыва. И ветер рвал крамольных мыслей голос, а он, старик, старался задремать в руках отца, его дыханья свежего, тепла его пустых карманов. Того отца, которого теряешь при рожденье.

Закончив все, Жа встал с утра в четыре. Чтоб никогда не забывать, он встал совсем. И был момент, в который Смерть ему не страшна была и та сидела за спиной его на стуле и улыбалась солнцу на заре, а Жа, тогда малыш, ей говорил, что та совсем не страшна и невелика в такое утро, как сейчас.

– Май твой, родная Сатана, – Жа руки нежные целует ей.

Не приходи в обед, он будет есть один. Не привлекай его сосновым ароматом. В декабрь тает жизнь, и, будь сосна даром, он прикоснулся смертью к дереву, к короне. Боится. И так один теперь, какой снегирь? Они же улетают слишком рано.

декабрь, 17.

«Я маленьких люблю, я их боюсь ужасно.

Такие крохи, столького не знают. Страданий не касались, выть – не выли, а познакомить с гневом, болью и слезами их страшно так. Как подготовить молодую жизнь к жестокой лете? Я так боюсь на них смотреть, что отдал Смерти бы младенца, лишь только бы тот не знал страданья жизни на Земле. Вот что такое Бог, я разгадал. Теперь пора вставать из окон».

ДЕКАБРЬ, 31

Во сне старик Жа видел рай. К нему шагали ноги. Он Ассу обнимал, не мог лишь рассмотреть ее лица. Пятно вместо него ему виделось, как муть болота, и волосы это пятно узорно обволакивали. Жа чуял тело свое точно как живое. Забрать ее назад не мог, ведь не было назад. Был вакуум, и солнце так светило, прохлада кости обдавала ветра молоком. Как после пьяного всезнайства в ванной, сидишь напротив солнца в тишине, сквозняк грохочет двери. И ты становишься чуть болей человечным, осознав.

Сосед Сверчок сквозь землю провалился. Посылка так и не пришла. Цветок алоэ больше не расцвел. Шрам на руке болел все чаще. Ни Память, ни Тоска не приходили в гости.

Когда с кривым, подвязанным, как зубы у покойника, и висельным своим овальным пузом она пришла к его скрипучей двери, он ждал ее, как ждут больные Смерти. Вошла, присела у постели. Виссарионовна сидела рядом, все гладила ступню больного, а Жа было щекотно оттого, что еще жив и кривится дурною. Про Времю говорить не стали. Та все чертом тикала в кармане. В его, конечно, – пряталась, зараза.