Временно

Сны противоречат бытию. Ножки расползаются бензиновыми пятнами по лужам, так лежит Жа в ванной и смотрит сны, но не спит еще, моргает лишь с закрытыми глазами и смотрит сон. Точнее, не сон, а мысль, вероятно, или видение, а может, сутру всевидящий он наблюдает, не понять его. Технически жизнь поэтически бесполезная, и тело мальчика тонет во снах, не наслаждаясь жизненной безумия картиной, пустыми глазницами увиденной. Огни моргают поворачивать влево, но в той стороне нет жизни, шепчет пешеход, и тянется с помойным ведром к станции теплотрассы, в компост его несет и тело свое в придачу. А что же малыш Жа, с ней пойдет, ответ найдет, куда идти, когда в пути не знаешь, куда твоим рекам течь. Жа спал, а может быть, смотрел видение в холодной воде, думал еще о том, как хочется есть, но не хочется работать, а получать деньги просто так – за свою гениальность. «Он гений!» – кричит прохожий с помоями в руках и выплескивает ведро в ноги босому человеку с закрытыми глазами. «Поесть могу и завтра, – думает Жа, – лишь бы было, что курить и как в спокойствии оказаться, в одиночке, в пустоте, голоду бы где места не хватило. Соборование свое провожу сам, курю сильно глубоко и душно, умиротворенно расплавлюсь и морщинюсь. Что будет, когда закончатся сигареты, не знаю, но точно узнаю, когда они все же кончатся. Ах, я был бы самым красивым из несчастных во время войны».

Огни горят вниз и, представь себе, указывают на путь к ели, а Жа и сам еле-еле. Горит. Предпраздничный.

– Он спит, – слышится голос за дверью.

«Еды принесли, – думает Жа, – и выпить, может, даже и воздуха принесли свежего, с мороза, за собою и в карманах, бросайте его сюда, оставляйте все на пороге и идите себе дышать легко, скорее уйдите».

Вода холодная, пена утонула, тело отвратительно и липко, хромо, худо, пьянительно, как господне в причастии. «Не оставляй меня, поверь в меня, поверь», – хочет он сказать, но не говорит, потому как он все дремлет. Он жил так, и его вносили к столу, ели с вилкой и ножом, как в ресторане, делая вид важности события, нормальности существа, галстучки поправляли в неудобстве, а потом косточки собакам собирали в салфетки, чтобы псы знали, чьи руки их кормят. Сегодня у них тоже пир. Огни сказали Жа идти назад, и он шел и шел, долго-долго, только назад спиной, и оказался впереди. Там его уже съели, похоронили и пропели хава-хава, хвала вину. Две сигареты, ледяная вода, моргающие закрытые пустые глазницы, пара пустых пакетов быстросупа и халвы, зуб на столе с дыркой, пробка, воющая на ветру песню коляды, и светофоров за окном танец фокстрот, а еще одна пара обуви с дыркой на месте большого пальца и святости мешок, в котором подарки быть могли, но праздника внутри не наступило.

07:00

Мальчик Жа не спал сегодня ночью, если не считать дрема в ванной. Сон не приходит из-за ненадобности. Восьмые сутки кряду молчание поглощает все его тело и разум, он не издает ни единого звука, разве что при шевелении и высмаркиваясь. Свои излюбленные монологи в стену оставил мальчик для дневников, а прочее и не нуждалось в усилиях – покинут дом сожителями и существителями, закрыт на ключ с обратной стороны, уподобленный кафельному полу, он лежит неподвижно, лишь иногда дергаясь к чаше с водой, и курит в пространство. Не слышен даже мат излюбленный соседский или заоконный – наглухо забиты все дыры, по-новому заклеены рамы, глазок на двери захаркан. Есть еда, друзья принесли и оставили на пороге, значит, ее нужно есть. Но в полной изоляции не чувствуешь голода, он уходит так же, со всеми шумами и беспокойными звуками. Лишь изредка капает вода в раковину, – для малыша Жа как средневековая пытка слушать ее из любой комнаты, даже самой дальней, даже с балкона – слышит он ее монотонный разбивающийся крик. Не выдержал, нашел в инструментах у отца целебные липкие жгутики, снял кран и попробовал залатать пробоину. Сделал ее своей давней подругой. Та, сука, заорала еще сильнее. Вырубил к чертям водоснабжение. Так Жа научился латать кран без помощи ЖЭСа.