Временно исполняющий

Снег кругом черный, с рыжими подпалинами. И холодно не только в траншеях, но и в укрытиях. Ватолин вспомнил, что летом, в жару и дымный смрад, слышал, как кто-то тихонько напевал: «Бьется в тесной печурке огонь…», и он нисколько этому не удивился. Теперь, бы очень удивился, услышав пение хоть кого-то из сидевших у печурок. Бойцы молчали, дымили самокрутками и поеживались: бьющийся в печурке огонь согревал лишь протянутые к нему руки.

— Заглядывайте, Константин Сергеевич, — прощаясь, сказал Кормановский. — Обсудим план наступления. Штаб дивизии требует дать наши соображения. — И, помедлив, добавил: — А без вас какие соображения…

Из состояния тягостных раздумий и ожидания Ватолина вывел вызов к майору Машковце-ву: «Что-то будет!» Майор поздоровался кивком и, указав на стул, спросил:

— О новом ордене слышал? Орденом Отечественной войны называется.

— Слышал, читал.

Машковцев встал и протянул руку:

— Ты награжден этим орденом. Поздравляю.

— Служу Советскому Союзу.

— Многие награждены. Заруднев и Плотников посмертно. Лебеденкову — медаль «За боевые заслуги».

Заложив руки за спину, майор прошелся До двери и обратно.

— Я зачем тебя вызвал… Едет к нам командир дивизиона. Из госпиталя. Боевой, под Москвой воевал. Приедет — сдашь дела, а сам батареей покомандуешь.

Костя не удивился и не обиделся, почувствовал даже нечто похожее на облегчение: прибудут совсем незнакомые командиры батарей, надо к ним привыкать, командовать ими, посылать на рожон, а они, глядишь, и не моложе его и опыта у них не меньше, наверняка больше. Трудно будет ими командовать, как трудно, почти невозможно было приказывать Хабарову и Долгополых. Пусть приказывает боевой, воевавший под Москвой комдив. Одна лишь мысль мелькнула: «Понравится ли новичок Кормановскому?» Тут же одернул себя: «А какое мое дело! Я теперь, может, и не увижу Кормановского, вот это плохо…»

Ватолин вспомнил изречение Синельникова: «Чем ниже стоишь, тем легче падать» — и открыл рот, чтобы попросите разрешение удалиться. Но командир полка опередил его:

— Обиделся? Зря. Я батареей, между прочим, командовал три года, а ты — ни дня. Так ведь? Это, брат, бо-ольшой пробел в твоем военном образований.

— Разрешите идти?

— Постой, не торопись… Вот что: получили мы письмо, странное письмо — просят одному человеку отпуск предоставить.

— Кому?

— Павельеву. Нашли о чем просить: и человека в живых нет, и отпусков на фронте не дают… Пишут родственники, что дочка у него родилась, позвольте, значит, ему на дочку посмотреть.

Старший лейтенант молчал, с трудом соображая: «Какая дочка? Неужели Кирина? Вполне возможно, ведь ездил же он к ней, когда училище закончил».

Издалека донесся голос майора:

— Решил сказать о письме, потому как приятелями вы были…

Когда Ватолин вышел из штаба полка, густо и медленно падали крупные снежинки. Подумал: «Потому как приятелями были, поэтому сказал? Или упрекнуть хотел: не сберег, мол. Пусть. Только бы самому себя не упрекнуть. И, наверное, не упрекну, если самого себя беречь не стану».

Старший лейтенант шагал по едва протоптанной и уже скрывающейся под медленно падающими снежинками дорожке.

Мангул томился у дальней коновязи, притопывал — вконец озябли ноги. Подвал коня, подсадил старшего лейтенанта, осведомился:

— Поспешим к обеду?

— Давай! — крикнул Ватолин.

Взяли в галоп. Белый студеный вихрь хлестал в лицо. Из-под копыт летел и клубился белый-белый снег.

Пролог

Нас трое, печально-сосредоточенных, седеющих, а вернее, достаточно уже седых. Двое в гражданской одежде, один в полковничьем мундире. Мы стоим у Вечного огня, зажженного в память о погибших, у их братской могилы и мемориала, воздвигнутого в честь защитников и освободителей города.

Город — вот он, справа, широкий, утопающий в зелени, залитый июльским солнцем. Слева — рукотворное море, разлившееся на месте маленькой речки, затопившее низину, истерзанную сорок с лишним лет тому назад бомбовыми и артиллерийскими разрывами, политую кровью. Большой кровью. Юные следопыты из города Львова, изучающие историю нашей дивизии, приехавшие сюда на встречу ее ветеранов, сообщили: здесь, на этом пятачке, потери убитыми в соединении были куда больше, чем на всем остальном его боевом пути. А остальной путь — это и Курская дуга, и форсирование Днепра, и освобождение Киева, Львова и много других рубежей, вплоть до самой Праги.

Да, таким было то лето сорок второго года: в то время не слышали еще мы о наших танковых армиях, не видели над собой «Илов» и «Яков». Главным нашим оружием была решимость — устоять. И стояли, повинуясь сознанию, что иначе никак нельзя, следуя приказу Народного комиссара обороны № 227: «Ни шагу назад!». Потому и полегли на этом пятачке десятки тысяч воинов.

— Повезло же нам с вами, ребятки, — уцелели, — произнес отставной полковник.

— Крепко, Ваня, повезло, — ответил бывший арт-техник, ныне инженер-строитель Сева.

И я кивнул: мол, даже не верится.