Временно исполняющий

…Банька у Мангула была отменная. В благостном состоянии поднявшись из землянки, оборудованной под баню, Ватолин в изнеможении сел на траву. Старшина подал полотенце:

— Положите на голову.

Лейтенант положил. И тут же уткнулся лицом в колени — нестерпимо захотелось спать, провалиться в мягкую, обволакивающую негой бездну. Очнулся лежа на шинели. Мангул тут же. И ординарец Недайвода рядом. А солнце ближе к закату. Значит, с час поспал.

— Пора, товарищ комдив, перекусить, — тоном рапорта сказал старшина.

Стол был, накрыт в блиндаже, расположенном на отшибе, подальше от орудий. Спустившись, Синельников поднял руки:

— Натюрморт! — Указал на открытую банку с маленькими консервированными сосисками. — А это знаете как называется? «Улыбка Рузвельта».

Кроме сосисок здесь были свиная тушенка, макароны, жареная картошка и (что уж совсем в диковинку!) соленые огурцы. Старшина достал из стоявшего в углу ящика флягу, налил в кружки, придвинул к каждому котелок с водой. Ватолин встал. Поднялись все.

— Сначала за погибших, — предложил комдив.

— Вечная слава им, — сказал Синельников.

— И вечная память, — поддержал Павельев.

Выпили. Потом разом заговорили кто о чем.

Заруднев о тяжелой фашистской батарее, которая «навсегда заткнулась», Синельников — о своем светлом городе, где «трамваи дзинь-дзинь».

Потом Семен взял прислоненную к стене гитару и заиграл. И все сразу уловили мелодию совершенно незнакомую и вместе с тем близкую, простую, трогавшую в каждом скрытую и нежную струну:

Никогда я не был на Босфоре.
Ты меня не спрашивай о нем.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем.

Пел он негромко, легко, ровно. Но слышался в его пении шорох прибоя, виделись искрящаяся на солнце волна, чистое, без единого облачка небо, ласковый, согревающий сердце взгляд… Ватолин, знавший есенинское стихотворение, начал подпевать. Его робко поддержал Заруднев.

Песня кончилась. Но гитара еще звучала. Синельников, склонив голову, продолжал перебирать струны, едва касаясь их. И каждому слышалось и виделось что-то совершенно определенное, то, что ему хотелось слышать и видеть.

14

Противник заметно активизировался. В небе зачастил разведывательный самолет — «рама». Опять начались бомбежки ближних коммуникаций. Начальник разведки Сахно докладывал: каждую ночь с той стороны переднего края слышен шум моторов. Да и майор Машковцев на очередном совещании прямо заявил:

— Немцы готовятся. Так что, дорогие товарищи, курорт, считайте, закончен. А то некоторые банкеты начали устраивать… С пением задушевных, извините, песен. А Родина, между прочим, этим певцам присваивает очередные звания… Вот.

Майор зачитал приказ о присвоении очередных званий командирам артиллерийского полка. Ватолин и Заруднев стали старшими лейтенантами, Сахно и Синельников — лейтенантами.

— Чем надо ответить на эту честь? — вопрошал Машковцев. — В ответ на эту честь и заботу надо головы сложить. — Замолк и поспешно добавил: — А врага не пропустить. У меня все. Прошу немедленно разъехаться по подразделениям…

Приказ о присвоении очередного звания не удивил Ватолина, он знал, что повышение ему положено через два месяца пребывания на фронте, а прошло больше. Лишь подумал: придется еще один «кубарь» вдеть, а где его взять? Впрочем, у Недайводы найдется.

При выходе ему весело мигнул командир третьего дивизиона Борейшо. Костя понял: приветствует в связи с повышением.

…Немцы готовились. И ни Машковцев, ни Кормановский, ни Борейшо с Ватолиным не знали, что активность противнику — последняя в преддверии зимы вспышка, яркая, но последняя. И не могли знать, потому что последняя она или предпоследняя — зависело от них, от Машковцева и Кормановского, от Борейшо и Ватолина, от всех, кто стоял сейчас на восточной окраине города. Им гасить эту вспышку. А чем гасить, если руки и без того сплошь обожжены. Обожжены так, что к чему ни притронься — больно нестерпимо.

Эту боль старший лейтенант Ватолин остро ощутил той же ночью в Атуевке. Перед рассветом добрался до командного пункта стрелкового полка и, кажется, впервые не застал на месте Кормановского.

— г Ушел в батальоны, — пояснил помначштаба Николай Петрович. — Обстановка напряженнейшая. Ждем.

Чего ждали — стало сразу ясно в батальоне, поддерживаемом пятой батареей. Траншеи углублены, ячейки для стрелков расчищены, в них разложены гранаты. Больше обычного и ящиков с патронами у противотанковых ружей. Но ружей, как показалось Ватолину, меньше, чем было, а сорокапятимиллиметровых пушек вовсе не видно. И стрелков — тут один, там двое. Впрочем, остальные, возможно, отдыхают в укрытии под фундаментом бывшего дома.

У крутого спуска в укрытие Ватолип с Зарудневым разглядели Кормановского и командира батальона, того, что заходил когда-то с докладом к командиру полка, худого и невзрачного. Они о чем-то тихо беседовали. Командир батальона глядел в землю и время от времени согласно кивал. До Ватолина с Зарудневым донеслись слова майора: