Временно исполняющий

— А чем он знаменит? — поинтересовалась Аля.

— Пятница. Завтра — суббота. — Ефросинья Алексеевна дробненько рассмеялась. — И совсем не обязательно, чтобы он был знаменит, Алечка. Вот мы три бабы собрались — и праздник. Не часто собираемся. Так уж наша жизнь устроена. И я, честно, не жалуюсь, другой мне не надо. Угощайтесь, девчата. Я так рада, что мы собрались!

Пока сидели за столом, все возвышенное, что утром пело в ней, постепенно поблекло, исчезло. Ощущение пустоты испугало ее. И сама себе она показалась никчемной даже в сравнении с только что ушедшими совершенно разными женщинами — и по возрасту, и по образованию. Лишь принадлежность к границе роднила их. Ефросинья Алексеевна была просто хорошей матерью, офицерской женой, хорошей хозяйкой. Алечка была вполне довольна своим положением. Потребуется — и обе отправятся с мужьями туда, куда их пошлют, поедут с детьми, со всем скарбом. И она, Вера, поедет, если переведут мужа, но не ее это призвание колесить по стране с одного конца в другой и каждый раз начинать все с нуля.

Вдруг что-то толкнуло Веру вскочить из-за стола и броситься в мастерскую, к загрунтованному полотну в подрамнике. Сердце ее сжалось — она забыла, когда в последний раз брала в руки кисть. Ею овладело такое состояние, будто в одиночку ей предстояло срыть огромную гору.

Взяла кисть, тюбик коричневой краски.

Во дворе взревел мотоцикл, застрочил как из пулемета. Вера вздрогнула. Принялась смешивать краски, пытаясь вызвать в памяти утреннее видение.

Рука с кистью дрожала, когда наносила первый мазок. Он лег на грунт нервной дорожкой. Противная дрожь не проходила, а на полотне, бугрясь, напластовывались краски — Вера спешила записать сразу все поле холста. Из порывистых, нервных мазков стали проглядываться грубые очертания птицы, той, что родили память и фантазия.

Птица испуганно пялила выпученный желтый глаз с черным зрачком, вокруг головы проступил оранжево-желтый нимб — падавший из окна свет настольной лампы.

— Кто ты? — в ужасе сорвалось у Веры. — Да что это со мной?..

Даже отдаленно птица не напоминала давешнего голубя за окном — память отказывалась возвратить отзвеневший гимн любви, она похоронила тот восторг, от которого совсем недавно хотелось взлететь.

В груди была пустота. Пустота и тупая боль.

На холсте зябнул, нахохлившись в предутренней мгле, какой-то грязный голубь. То был дурной сон, грязный сон вместо цветного. Изображенное напоминало три этюда с убитой птицей.

На душе стало тяжело. Вера инстинктивно выглянула в окно, во дворик, и увидела натянутые в три ряда веревки, на которых ветер трепал белье. Белье мельтешило перед глазами; и всякий раз, когда ветер вздувал его кверху, в правом углу, на выезде из двора, у трансформаторной будки, открывалась другая — телефонная.

Не помня себя, забыв о домашнем телефоне, в одном халате Вера кинулась вниз по лестнице, пересекла дворик и рванула дверь будки, торопливо набрала номер отрядного коммутатора. Облегченно вздохнула, услышав голос телефониста.

Суров не понимал, что произошло без него, почему Вера в слезах. Постель была неубрана. Вещи разбросаны. Молчаливая, безучастная ко всему, Вера словно не слышала успокаивающих слов, не замечала на себе мужниных глаз, удивленных и настороженных. Неужели ее так расстроила телеграмма? Бланк лежал на видном месте — у телефона. Суров, не читая, спрятал его в карман кителя, намереваясь показать Тимофееву.

— Давай-ка сначала приберемся, — сказал Суров будничным тоном, так, будто ничего не произошло, будто не заметил он ее состояния. — Давай, Вера, вдвоем мы быстрее справимся.

— Оставь. Я сама, потом. — Она поднялась со стула, на который Суров усадил ее. — Отдыхай, Юра. Одна справлюсь.

— Да ладно, я помогу. — Суров обнял жену. — Успокойся, Вера, все будет хорошо. Все будет очень хорошо…

Вера подняла к нему заплаканные глаза, губы растянулись в печальной улыбке.

— Все будет просто замечательно! — повторила его любимые слова. И разрыдалась. — Замечательнее быть не может!.. Будет прекрасно!.. Восхитительно!.. Великолепная жизнь ждет меня! — Плача, посмотрела ему в глаза. — Плохая я тебе жена, Юра… Худо тебе со мной, я понимаю. И мне с тобой очень трудно.

— Да перестань! Говорю тебе — все будет хорошо.

— Стучат, слышишь? — спросила Вера, прислушиваясь. — Кто бы это, Юра?

И тут же зазвонил телефон.

Суров выскочил в коридор, открыл дверь.

— Грохаешь! — выговорил он шоферу.

— Оперативный дежурный приказал. На КПП задержали иностранца. Велено срочно за вами. — Солдат часто дышал, будто от отряда сюда бежал, а не ехал.

30

Машина с Суровым мчалась через город к вокзалу, на КПП, где в кабинете начальника, майора Гаркуши, сидел лысоватый господин в черной тройке, с длинными, до углов рта, седыми бачками. Он дымил сигареткой и после каждой затяжки провожал взглядом колечки дыма, иногда посматривая то в окно, выходящее на перрон, с которого должен был тронуться экспресс на Москву, то в угол у входной двери, где стояли рядышком два кожаных чемодана с множеством наклеек на раздутых боках.