Временно исполняющий

— Иван Васильевич, дорогой, вы все об одном и том же говорите. Я все понял, честное слово. Но разве в этом дело? Разве только это единственная причина… — Суров похлопал рукой по стене домика, — того, что отличная застава сдает позиции? А? Только честно.

Мелешко смотрел в окно. Ветер разгулялся вовсю, по озеру гнало волну и било о берег взятую на цепь плоскодонку.

— Ух ты черт! — ругнулся Мелешко. — Изуродует лодку. — Сказал и мигом выскочил на улицу.

Суров наблюдал, как, натужась, Иван Васильевич в два рывка выволок посудину на берег, попытался перевернуть ее кверху днищем, да сил не хватило.

«Да шут с тобой, — подумал Мелешко о лодке. — Не до тебя сейчас».

Обратно ехали на машине.

Мелешко, полулежа на заднем сиденье и нахлобучив на глаза шапку, не то дремал, склонив голову на плечо, не то думал.

Суров смотрел по сторонам: тот же вековой дремучий сосняк стоял плотной стеной по обе стороны дозорной дороги и те же извечные замшелые валуны, как исполинские звери на отдыхе, покоились на прежних местах.

Все было как прежде, но воспринималось по-новому, не с обостренным интересом молодости, а как бы с притушенными эмоциями, и Суров сам удивлялся тому, что в его сознании и зрительной памяти окружающее воспринималось в одном измерении — граница.

При дневном свете она выглядела еще более ухоженной, чем это казалось на рассвете. Во всем чувствовалась хозяйская рука командира. Когда проезжали через ложок, где ночью нашкодил секач, увидели, что на полосе и следа не осталось — поврежденный участок уже заборонили.

В то же время от «исповеди» Мелешко на душе у Сурова остался нехороший осадок.

Мелешко, всхрапнув, вздрогнул в испуге, завертел головой.

— Маленько вздремнул, — произнес виновато. — Не высыпаюсь, тыща дел — то да се, а сутки — двадцать четыре часа.

Суров нахмурился: подумал, опять начнет жаловаться, виноватых искать. Упреждая, полуобернулся:

— Мы у вас поработаем еще сутки, двое. Одним словом, сколько понадобится.

— Ясно.

— Еще раз перестреляем, проверим физическую. В общем, все посмотрим.

— Вот за перестрелку — спасибо! Осеннюю инспекторскую на отлично сдали, — оживился Мелешко. — Переходящее знамя у нас осталось. Отдавать не собираемся. — Он зевнул во весь рот и извинился.

— Не стоит благодарности. — Суров имел в виду перестрелку. И невольно подумал, что Павлу Андреевичу подобная инициатива вряд ли понравится — не за тем посылал на первую, чтобы выручать Мелешко.

18

Павел Андреевич возвращался в санаторий после визита к известному хирургу. Он отправился к нему на прием по настоянию Анфисы Сергеевны. Возвращался ни веселый, ни грустный.

— Аппендицит. Придется удалить. И безотлагательно, — заключил хирург таким тоном, словно объявил не подлежащий обжалованию приговор. — Третьего приступа ждать не советую. Поверьте моему опыту. Удаляйте, и как можно быстрее.

— Прямо здесь, в Кисловодске?

— Конечно. Прооперируетесь — и, как говорится, с плеч долой. Семь больничных дней, максимум десять. Путевку продлят. — Хирург говорил короткими фразами, как бы отрезая возможность оттяжки. Прощаясь, посоветовал показаться хорошему кардиологу, столь же откровенно сказав, что сердце у пациента явно уставшее.

«Фису ошарашу, — думал дорогой. — Как-то нужно ее подготовить. А что сказать? Как ни крути, от правды не уйдешь».

Анфиса Сергеевна была в номере не одна. Она не успела и слова сказать, как Карпов мимо нее бросился к вскочившему со стула нежданному гостю.

— Гаврюш, черт! Каким ветром?

— Попутным, Паша. Здравствуй, орел. Все летаешь?

— Подлётываю.

— Ну, ну…

Расцеловались, по-мужски похлопали друг друга по плечам, отступили на шаг и обнялись, оба чем-то похожие — вероятно, преждевременной грузностью.

— Как ты, Гаврюш?.. Что новенького?

— Да вроде бы все нормально.

Никаких волнующих новостей полковник Трощенко не привез — служба идет без рывков, без особых происшествий. Было одно небольшое, но все обошлось. Теперь все нормально.

В штабе округа, где Гавриил Прокофьевич Трощенко служил после окончания военной академии, последовательно занимая все должности в отделе боевой подготовки и дослужившись до начальника, жизнь складывалась по-военному строго. Трощенко был убежден, что отдых, как и служба, должен соблюдаться неукоснительно — на то он и существует.

Чувствовал Павел Андреевич — не договаривает Трощенко, юлит. Да разве обведешь вокруг пальца старого друга.

— Ишь наловчился мозги пудрить. Не финти, старик. Что там в моем хозяйстве стряслось?

— Можно подумать, что ты год как из дому.

— Гавриил!..

— Лично у меня — все нормально. У тебя, к примеру, обстановка на правом фланге…

Павел Андреевич ощутил под ложечкой неприятный толчок.

— У Пестрака?!

— К примеру сказано, обстановка на правом фланге необычная создалась, а я поворачиваюсь на левый бок и продолжаю спать. Семь часов отдай — и никаких гвоздей. — Трощенко подмигнул, от души захохотал. — И здесь живешь той обстановкой. Мечешься. Козьма Прутков таким, как ты, неугомонным оставил в наследство мудрое изречение. Так что зря рук не растопыривый, всего не охватишь.

— Иди ты знаешь куда!..