Враждебный портной

Он узнал у Порфирия Диевича, что это дамский велосипед и на нем когда-то ездила его бабушка. Дед рассказал Диме, что в тридцать девятом году торговля с Германией сильно оживилась и даже в Мамедкули — через Иран — стали попадать немецкие товары. Сапоги, как выяснилось, были привезены из Австрии вместе с другими военными трофеями, а кожаная куртка с выдранным на заду клоком принадлежала прадеду Димы — Дию Фадеевичу.

В один из летних приездов Дима вытащил велосипед из сарая, отмыл из шланга, он заблестел, как новенький. Но не все оказалось просто с этим велосипедом. Приглядевшись, Дима с изумлением обнаружил, что протектором на спущенных шинах, которые он безуспешно пытался надуть автомобильным насосом, служила... выпуклая свастика. Собственно, поэтому велосипед так хорошо и сохранился. Его лебединая песня навеки оборвалась 22 июня 1941 года. Впечатывать в пыль или в прибрежный песок свастику даже в Мамедкули, где как-никак функционировала советская власть, было опасно, если не сказать, самоубийственно. Все равно что вставить ногу в кожаный сапог с тарантулами. Заменить же фашистские шины на правильные советские (их, правда, не изготавливали с протектором в виде серпа и молота) возможным не представлялось, поскольку колеса велосипеда были нестандартного размера, — Гитлер все предусмотрел.

Оставив в покое велосипед, Дима занялся приемником фирмы «Telefunken».{3} Он был одет в неподвластный времени — эбонитовый? — корпус, легко переживший когтистое пребывание на нем многих поколений петухов. Почему-то они предпочитали отдыхать не как положено — с курами на насесте, — а на приемнике. Ни единой царапины не обнаружил Дима на (эбонитовой?) цвета спелой вишни поверхности, когда соскоблил с нее многолетний слой помета. Последнего петуха Диме пришлось сгонять палкой. Петух, похоже, относился к приемнику как к любимой курице, а потому всячески мешал Диме к нему приблизиться.

Извлеченный из пусть птичьего, но дерьма, «Telefunken» смотрелся как новенький. Когда Дима входил в сарай и снимал с него дерюгу, ему казалось, что он находится в каком-то тайном фашистском бункере. Все ручки крутились, фосфоресцирующая линейка исправно бегала по шкале, натыкаясь на фантомные названия городов — Danzig, Кonigsberg и даже Stalingrad. Хотя некоторые фантомы обнаруживали склонность к материализации во времени и пространстве, как, например, присутствовавший на шкале Sankt-Petersburg, который в те годы именовался Ленинградом. Вот только не было шнура со штепселем, чтобы включить «Telefunken» в сеть. На задней панели Дима обнаружил (опять в виде свастики, как без нее?) отверстие с четырьмя дырочками по периметру древнего арийского знака плодородия. Ни один советский кабель к нему не подходил, а куда делся германский, Порфирий Диевич не помнил.

Он рассказал Диме, что, когда наши войска в сорок первом двинулись в северный Иран, у всех жителей Мамедкули конфисковали радиоприемники.

«Мы перетащили его в курятник. Я его слушал, пока не ушел в армию, — сказал Порфирий Диевич, — и когда вернулся, слушал — до самой тюрьмы... — вдруг замолчал. — А когда вышел из тюрьмы, — продолжил после долгой паузы, — шнура не было. Да я его и не искал. Сто раз бы выбросил этот гроб, но уж очень тяжелый».

«То есть штепсель подходил для нашей розетки?» — не отставал Дима.

«Наверное, был какой-то переходник, — пожал плечами Порфирий Диевич. — Но вход точно был не как у нас, а с четырьмя длинными штырьками».

Неужели, подумал Дима, когда за столом установилась тишина, нарушаемая лишь шлепаньем карт, скрипом карандашей, сухими щелчками бьющих в жестяной колпак лампы, как в барабан, насекомых, Бог смотрит и на... меня, и... на старые вещи в сарае? Но какой прок от велосипеда, на котором нельзя ездить; от радиоприемника, который нельзя слушать; от древней кожаной тужурки с выдранной задницей, которую нельзя носить, и... от меня?

«Узнаешь!» — вдруг явственно расслышал он.

«Кто это сказал?» — голос Димы в звенящей ночной тишине прозвучал одиноко и глупо.

«Что сказал?» — удивленно переглянулись игроки.

«Иди-ка ты, дружок, спать. Поздно уже», — посоветовал Порфирий Диевич.

«Наверное, это она, — оттянув на животе сетчатую майку, подмигнул Диме Зиновий Карлович. — Больше некому. Если, конечно, среди нас не завелся чревовещатель».