Враг на рейде

Точно кто-то встряхивал и подкидывал, сортируя, фетровые котелки и соломенные шляпы, самые разные дамские уборы с цветами и лентами газа, головы в самой разнообразной растительности или вовсе блестящие медью лысин…

Через минуту вопрос «как отсюда теперь выбраться?» показался ей вопросом жизни и смерти.

«Напрасной жизни и бессмысленной смерти… – про себя уточнила Варвара, отчаянно работая локтями, только чтобы устоять на ногах. Толпа подалась назад, будто подчинившись наконец нестройному хору полицейских свистков и окриков, закружила и завертелась, потянулась в сторону Александровского сада. На остановку автобуса, что ли? – Это сколько же их понадобится, хоть и с империалами, чтобы развести такую орду. Немыслимо!»

Площадь сделалась тесной и шумной, как театральный гардероб, – отчего-то именно такое сравнение пришло в голову, – такая особая, по-своему праздничная давка, где все и все еще на одном дыхании, все еще зачумлено общим впечатлением спектакля и не разрознено частным желанием или недовольством. Еще не вспомнились домашние заботы – вовремя ли дала бонна микстуру детям, не прозевал ли пьянчужка-дворник молочника, приготовлено ли горничной платье на завтрашний выход?.. Вспомнилось и ей: «Все ли сложено в дорожный баул, что может пригодиться в поезде?»

Потолкавшись еще немного против течения, только чтоб убедиться, что не то что брата, своей собственной тени тут не высмотреть, Варвара решила:

«Вот есть сейчас время искать! – Она капризно закусила пухлую нижнюю губку. – Да и где теперь? Мало ли что взбредет в голову, где порядка не прибавилось и за год казарменной жизни?»

Гардемарин-то, по правде сказать, мальчишка совсем. Даром что у недавнего гимназиста на плечах уже год как черные погоны Отдельных гардемаринских классов, а впереди первое практическое плавание. Шмыгнул куда-то, должно быть, промеж смазных сапог и яловых, чтобы ввечеру, за чаем, быть всему самым достоверным свидетелем, размахивая сахарными щипцами и расплескивая чай на белую крахмальную скатерть.

– …Я потом по Большой и на Исаакиев! Там народу! Все к германскому посольству ринулись, разнесли в щепы! Из окон повыкидывали все до железных рыцарей, народу латами покалечило – страх! Говорят, в одном из них посол прятался, как его, па?..

– Пурталес, – невозмутимо подсказывает патриарх семейства профессор Иванов, но, похоже, в рыжеватых усах и бородке прячется ироническая улыбка. – Однако, думаю, за прошедшую ночь он уже на полпути к Берлину.

– Конечно, па, – легко соглашается Васька, но тут же округляет глаза. – Говорят, он дважды спрашивал ночью Сазонова, намерен ли Государь остановить мобилизацию, а министр отвечал, что нет. А когда спросил в третий раз…

– Прокукарекал петух… – с серьезнейшей миной подсказала Варвара, но это ничуть не смутило рассказчика.

– Сазонов молча показал послу кукиш! – восторженно заключил он. – Тогда посол вручил ноту и, со словами: «Мой Августейший монарх, Его Величество Император, от имени своей империи принимает вызов и считает себя в состоянии войны с Россией» – разрыдался! Посол-то флот наш вблизи видал, понимает, чем это для них кончится…

– Вильгельм тоже видел наш флот. И не в подзорную трубу, – проворчал отец, промокнув усы салфеткой. – Не знаю, говорили ли они вам, но в седьмом году Государь во время визита кайзера даровал ему звание адмирала русского флота. И, как помнится, в ответном тосте новоиспеченный адмирал дал торжественное обещание Государю всеми силами содействовать в деле сохранения мира и оказывать всякую поддержку против любого, кто попытается помешать или разрушить его…

Закончил старший Иванов почти цитатой и даже полной цитатой: «Чему, я знаю, сочувствует немецкий народ».

– Так что посол как раз таки и есть тот самый народ, что сочувствует. Умнейший человек, между прочим, и всегда был сторонником союза Германии и России. Все не так просто…

– Да, папа, конечно, – с той же легкостью вновь согласился Васька, привыкший поддакивать отцовскому авторитету всегда и во всем, причем нередко путая философские сентенции с нравоучениями. Соответственно и вывод сделал довольно своеобразный: – То-то народ разошелся. Шкафы в окна летели! Бумаги, что перья из подушки!

Брови Васьки, вскочившие на лоб с восторженным удивлением, нарисовали на нем три отцовских бороздки вдоль выгоревших бровей – прямо фотография из далекого юношества ученого антрополога и этнографа на досуге Иванова. Тот же скульптурный лоб, пухлые, но твердо сжатые губы и… компрометирующие уши торчком. Да и глаза у Ивана Ивановича по-детски голубые, тогда как у отпрысков его отчего-то серые, будто на другое время смотреть приуготовленные, – время цвета шинельного сукна.

– Глупость, однако, – вещает этаким оракулом экстраординарный профессор. – Зачем здесь-то Помпеи устраивать? Скоро руин и так будет предостаточно. Хотя… – перебил он сам себя, и в прищуренном глазу блеснула насмешливая искорка. – Это их тевтонское идолище на крыше такую тоску на площадь наводило, что на их фоне Николай Павлович – просто солнечный зайчик.