Вперед в прошлое!

Теперь я сумею прожить детство пусть не заново, но — с кайфом. Я не стану исполнять волю родителей и никогда не буду военным. У меня десятки более интересных дорог!

Ты представь, Пашка, земельные участки, которые сейчас можно выменять на телевизор, через двадцать лет будут стоить, как самолет!

Я крутил головой по сторонам, все еще не веря в случившееся. Жадно вдыхал морской воздух, пахнущий водорослями, и наслаждался легкостью юного тела, не знающего, что такое утренняя скованность суставов. Не полыхает в пересохшем горле Сахара. Не истекает кровью контуженный Илюха с перебитой ногой. Осколки не срезают деревья. Не грохают снаряды. Красота!

Вот мой четырехэтажный дом под горой, в нем всего три подъезда. Дом относительно новый, но петли деревянной двери поржавели и посунулись, из-за чего она не закрывалась, и в подъезде прилепилось ласточкино гнездо, которое ни у кого не поднялась рука выбросить.

В подъезде пахло котами и жареным луком, а стены пестрели надписями, какие сейчас не встретишь: «Г. О.», Sepultura, Sleyer, Metallica и вечное «Цой жив». А вот это «Кот лох» написал черным фломастером мой братец Боренька.

По лестнице я не спеша поднялся на второй этаж, поздоровался с бабой Валей с третьего, испытывая ощущение, что встретил восставшего покойника. Эта одинокая старушка не прикармливала котов, а угощала детвору леденцами, потому память о ней будет жить, пока живет хоть один из тех детей, кому достались ее конфеты. Она умрет через два года, у нее найдут рак легкого.

Надо придумать, как отправить ее к врачу, ей нет и семидесяти, она еще может пожить.

Возле нашей дерматиновой коричневой двери, обильно украшенной выцветшими наклейками Барби и свеженькими — ниндзя-черепах, Борькиных любимцев, я остановился, пытаясь вспомнить, есть ли у меня ключ. Должен быть. Вот только где он? В карманах нет, в сумке… Да вот же, в боковом кармане!

Из-за двери доносился мерный стук, будто кто-то гвозди забивал. Сегодня понедельник, мать должна быть на работе в поликлинике, отец — на дежурстве. Наташка уже вернулась?

Ощущение было, как у Орфея, спускающегося в Ад. Из всех моих близких до 2025 года дожил только Борис. Отец погиб при исполнении, когда я учился в одиннадцатом классе. Наташка сгорела от алкоголя в начале двухтысячных. Маму в 2017 забрал инсульт.

Я толкнул дверь. Она оказалась не запертой и поддалась. Луком в квартире пахло так, что защипало в глазах. Бах-бах-бах — монотонно стучало в кухне. Прежде, чем сунуться туда, я посмотрелся в зеркало в прихожей: волосы слиплись от крови, на лбу и скуле засохшая корка, рубаха… уродская клетчатая дедова (земля ему пухом!) рубаха изгваздана. Ну а как иначе, когда тебя по земле валяют?

Я смотрел на свои пухлые щечки, носик пуговкой и пытался найти привычные черты. Лошара как есть, и крутая стрижка не спасает. На такого посмотришь, и нога сама тянется, чтобы пнуть под зад. Ничего, пару кэгэ быстро скину, подкачаюсь за лето, и осенью меня в классе не узнают.

А пока — прошмыгнуть в ванную, привести себя в порядок, а то причитаний будет…

— Павлик? — удивленно воскликнула мама, и я замер с протянутой к двери рукой.

Медленно-медленно обернулся. На меня смотрела женщина за сорок с оплывшим распухшим от слез лицом и русо-седыми волосами, собранными на затылке в неопрятный хвост. Ей же всего тридцать шесть! Она ведь совсем не старая!

В той жизни мама ушла, не простив меня, а я так и не простил ее. И сейчас безумно захотелось все исправить, потому что так сложно сказать нужные слова вовремя и так просто не успеть этого сделать.

— Что случилось, Павлик? — спросила она, шмыгнув носом, только сейчас я заметил, что она держит огромный нож. — Ты опять подрался?

— Ерунда. Ты плакала? Почему ты не на работе?

Мама округлила глаза.

— Меня отправили за свой счет, уже второй месяц как я дома. Сын, с тобой все хорошо? Ты прямо сам не свой.

Как я мог держать на нее обиду?

— Ты плакала? — повторил я с нажимом, вспоминая те злые удары.

— Это просто лук, я его резала. — Она кивнула в кухню, шагнула ко мне. — Ты порвал рубашку! Что теперь в школу надевать? — Ее лоб расчертили морщины злой решимости.

Они появлялись, когда она собиралась надрать уши, отчитать или отшлепать. Вот уж не позволю себя бить!

— Мамочка, — я шагнул навстречу и обнял ее, — какие это все глупости! Главное, чтобы ты не плакала.

От неожиданности она выронила нож, одеревенела, не зная, как реагировать, ведь телячьи нежности в нашей семье были строго запрещены отцом — так можно из парней вырастить баб, а девчонок разбаловать. Максимум, что она себе позволяла — потрепать по загривку Борьку.

Отойдя от шока, мама освободилась, схватила меня за руку и потащила в ванную.

— Быстро снимай рубашку. Отец обещал заскочить на обед, не дай бог увидит!

Я послушался, снял рубашку. Мама осмотрела ее и покачала головой.

— Ну сколько раз тебе говорить, чтобы был осторожнее? Как на вас вещей напастись? Взрослый парень, а как у малыша: то пятно посадишь на видном месте, то штаны порвались, то спортивную форму украли.