Возврата нет

На этот раз сердитое удивление смяло и изломало брови над правдивыми отцовскими глазами молодого Сошникова, но он не стал прекословить, и они молча выпили. Отпила из своего стакана и Катя Иванкова. После этого надолго установилось молчание, которое опять же нарушил этот странный гость — Михайлов. Он спросил у сына Дарьи:

— Его как звали, твоего отца?

— Как и меня, Андреем. — И младший Сошников тут же смущенно поправился. — Меня, мать говорит, назвали, как отца, потому, что я был первый.

Ему больше не хотелось отвечать ни на какие вопросы, и он все время порывался уйти вслед за Катей Иванковой, которая вдруг встала из-за стола и ушла из дому на балясы[2] и поглядывала оттуда на него сквозь окно печальными глазами. Но нельзя было обижать и этого странного гостя, этого человека, который сперва предложил ему выпить за отца, а теперь продолжал обращаться к нему с вопросами:

— А когда его убили, Андрей? — медленно спросил этот человек.

— Не знаю, как вам и сказать, — ответил Андрей, — Его два раза убивали. В похоронной говорилось, что убили его под Моздоком в ноябре сорок второго года, а потом вернулся из плена Павел Васильевич Сулин и сказал, что немцы его в горах Норвегии в сорок четвертом году расстреляли. Лучше бы не говорил: мы уже привыкать стали.

И, прекращая этот тягостный для него разговор, он все-таки встал и ушел на балясы, откуда его давно уже высматривали через окно и неудержимо призывали к себе два черных глаза — два уголька, как золой, подернувшиеся сизой дымкой печали.

* * *

— Нет, я с ним не служил, — сразу же и разочаровал Михайлова сторож смежного с хуторским сада соседнего рыбацкого колхоза Сулин — я служил в кавалерии, а он в пехоте. А встретились мы с ним уже в плену в сорок четвертом году, во Франции.

Как и всегда в этот полуденный жаркий час, Павел Васильевич Сулин сидел на своем месте на самом солнцепеке, на вытолченной догола лысинке у сторожки, с непокрытой буро-седеющей головой и занимался обычным делом. Слева от него лежал серебристо-зеленый ворох сибирьковых стеблей, нарезанных им в степи на бугре, справа рядком — десятка полтора новеньких сибирьковых веников, которые он уже успел связать с утра своими коричневыми, с утолщениями, как на старой виноградной лозе, пальцами. И вся земля вокруг него сверкала мелкими кружевными лепестками. Ствол охотничьего ружья поблескивал за его спиной из полумрака раскрытой двери сторожки.

Так вот почему хороший новый сибирьковый веник всегда можно было увидеть в хуторе и на почте, и в клубе, и в магазине сельпо, повсюду человека встречал этот источающий горечь и знойную свежесть степи запах! Говорили, что Сулин раздавал веники каждому кто к нему приходил, и что ни разу еще он не взял за это ни копейки. Были на это у него свои причины…

— В январе сорок четвертого года из лагеря в Ровенсбрюке перевезли меня во французский город Лимож. Не одного привезли, всего сто четырнадцать человек отобрали из нашего лагеря — врачи отбирали самых здоровых. Я тогда тоже был еще ничего, это уже позже, в горах Норвегии, меня доконал ревматизм, и я вынужден был пойти на эту стариковскую должность. Если кто весил больше сорока пяти кило, это считался еще здоровый человек. У меня было сорок восемь. Оказалось, и из других лагерей привезли в эшелонах в Лимож таких же «здоровяков», но никто не знал зачем. Удивлялись мы, что разместили нас не в бараках, а в бывших французских казармах, в военном городке. С поезда погнали прямо в баню, выдали чистое белье — и на весы. Тут мы и встретились. Стою, ожидаючи своей очереди к весам, кто-то тихонечко скребет пальцами мое плечо и говорит у самого уха: «Мосье…»

В этом месте — в самом начале рассказа — сторожа Павла Васильевича Сулина прервали. Большая серая собака перескочила через плетень, разделяющий смежные виноградные сады, и вслед за тем сухой плетень затрещал под чьим-то грузным телом. Сулин с Михайловым оглянулись и увидели перелезающего через плетень Демина.

— Доброго здоровьица! — сказал он, дотронувшись пальцами руки до козырька зеленой фуражки. В другой руке он держал большую винную бутыль, густо оплетенную по самое горлышко прутьями краснотала. В бутыли плеснулось, когда он поставил ее на землю у своей ноги. — Никак, я помешал? — спросил он, оглянув из-под тяжеловатых век сперва Сулина, потом Михайлова.

Сулин коротко взглянул на бутыль:

— Садись.

— А то, может, помешал? — настойчиво повторил Демин и потянулся рукой к бутыли, стоявшей у его ноги.

— Садись, садись! — сердито остановил его Сулин и, наклонившись, раньше Демина успел ухватить за плетеную ручку бутыль и поставить ее рядом с собой. — Раз пришел, так чего уж…

— А я только когда уже подходил, слышу, что ты не один, — усаживаясь на землю в тени виноградного куста, сказал Демин. С другой стороны куста лег Пират, свернувшись и тотчас же смежив веки. — Слышу разговор. О чем, если не секрет?

— Какие могут быть секреты! — суховато ответил Сулин и, помолчав, добавил: — О твоем свояке — Андрее Сошникове.