Возвращенный рай

— Твоя мать, девочка моя, раньше нас прибыла в обетованную страну, — сказал епископ. — При случае мы с твоим отцом окрестим ее, чтобы она имела возможность вступить в святой град на веки вечные.

При этом новом ударе девушка не издала ни вздоха; ее осунувшееся лицо ничего не выражало — казалось, сознание в ней умерло. Потом она повернулась лицом к стене, подтянув колени к подбородку. Епископ стыдливо накрыл ее одеялом и пошел сообщить о происшедшем судовому начальству.

И этот и следующий день девушка не поднимала головы с подушки, ничего не ела, а когда с ней заговаривали, забивалась в угол. Около полуночи пришел ее брат и сказал, что сейчас мать будут хоронить. Вместо ответа она натянула одеяло на голову и еще глубже зарылась в подушку.

Шторм стих, море успокоилось, звезды отражались в воде.

Ровно в полночь корабль остановили на три минуты, чтобы опустить в море труп женщины, покинувшей свой дом ради встречи в небесном царстве со своим мужем, лучше которого она никого не знала на свете и которого давно считала умершим. На этом погребении присутствовали капитан со штурманом и шесть матросов в парадной форме. Был тут также сын женщины, несколько стыдившийся своих коротких штанов и пьексов, купленных для него епископом в Шотландии. Рядом стоял врач и одну за другой курил сигареты, входившие тогда в моду. Епископ держал на руках внука женщины. К ним присоединился старый мормон, знавший один из прекраснейших псалмов об одиноком страннике. Но на сей раз он довольствовался тем, что читал его про себя, так как совершать похоронную процедуру — обязанность капитана, если на корабле не окажется духовного лица. Епископу Тьоудрекуру удалось договориться, что и он скажет этой женщине несколько слов на прощание на языке, понятном только богу. Ему разрешили говорить, но не больше тридцати-сорока секунд, так как нельзя затягивать процедуру. Труп лежал не в гробу — покойницу завернули в шелковую ткань и белую простыню, принадлежавшую компании. Сверху накрыли красно-белым датским флагом — этим отдавалась последняя честь умершей. В пароходном списке национальностей мира исландцы относились, как ни странно, не к финнам, а к датчанам.

— В этом дорогом покрывале спит твоя бабушка, мой маленький друг, — сказал епископ Тьоудрекур.

Капитан, крепкий человек небольшого роста, седоволосый, с обветренным лицом, перелистал книгу, подошел к свету фонаря в изголовье носилок и произнес на английском языке слова, которые полагается произносить, когда труп опускают в море. Затем подали знак мормону. Епископ Тьоудрекур выступил вперед, передал мальчика старому мормону, скрестил руки поверх своей тщательно завернутой шляпы, прижатой к груди, и произнес:

— Сестра, с которой мы прощаемся, завернутая в красно-белое полотнище, кстати не имеющее к ней никакого отношения, а принадлежащее датскому королю, теперь, по приглашению бога, вступает в его жилище в том единственном одеянии, которое осталось у нее с тех пор, как она покинула Исландию. На этом одеянии есть знаки, неизвестные ни исландцам, ни датским королям: это знак Пчелиного улья, Лилии и Чайки, знаки той страны, которую даровал нам пророк вместе с Золотой книгой и которые будут светить в небе в тот день, когда земля превратится в пустыню и мрак.

Затем Тьоудрекур опять взял ребенка. Матросы сняли датский флаг с носилок и привязали к ним веревки. Они подняли носилки над перилами и стали осторожно спускать их вдоль борта корабля. Епископ подошел к борту с ребенком и показал ему, как опускается в воду его бабушка. В ночной прохладе мальчик смотрел на все происходящее своими умными глазенками. Но когда носилки коснулись воды и матросы стали развязывать веревки, он сказал со слезами в голосе — ведь никто не был так счастлив, как он, когда жил вместе с ней на придорожном хуторе:

— Маленький Стейнар хочет к бабушке!

Утром на рассвете епископ Тьоудрекур открыл дверь в изолятор, подошел к скамейке и поздоровался с девушкой.

Она смотрела на него, как зверек из своей норы, не ответив на приветствие.

— Ты проснулась, дитя мое? — спросил Тьоудрекур.

Девушка долго молчала, прежде чем ответить:

— Я не понимаю себя. Я не знаю, кто я. Человек ли я?

— Думаю, что да, — сказал епископ.

— Проснуться и потерять все… и знать, что у тебя ничего нет… Это и значит быть человеком? Где та чудо-лошадь, которая была у нас всех когда-то?

— Не будем скрывать, твои духи-покровители не так уж прекрасны. Я дежурил здесь всю ночь, мне пришлось немало потрудиться, чтобы выпроводить этих дьяволов. Вначале пришел один, потом второй, а за ним и третий. В их глазах ты — самая обычная шлюха.

— Неужели это и есть то, что мне обещал мой отец? — сказала девушка, убитая горем. — Я не знаю, чьим именем тебя умолять, но прошу тебя, спаси меня, не оставь, не допусти, чтобы когда-нибудь меня вновь ослепило это. Закрой меня. Запри…

— Вот о чем я думаю, девочка моя: есть выход, к которому я уже однажды прибег этой осенью на реке, когда сатана, появившийся на другом берегу, хотел забрать ребенка. Я поручил его богу. Для тебя я не вижу иного выхода.