Возвращенное имя

«Знаешь ли ты византийскую крепость Диногетию в низовьях Дуная?»

«Да, — ответил Гостомысл. — И я передам твое послание топарху крепости, а он перешлет его в Константинополь».

«Пусть будет так, — наклонил голову Дамиан. — А я остаюсь с вами». — И он с силой швырнул в колодец императорский перстень.

И в третий раз одобрительный ропот пробежал среди воинов и ремесленников, и, приветствуя Дамиана, воины ударяли мечами по умбонам щитов, а ремесленники одним инструментом о другой. А князь сказал Дамиану:

«Подойди. Я ранен тяжело. Мои раны смертельны, и я не доживу до завтрашнего утра. Вот — надень и носи с честью. — И, сняв с шеи, он протянул Дамиану массивную серебряную гривну, перевитую сканью, — знак достоинства и власти князя и посадника. — Ты бросил византийское серебро. Прими русское, оно не хуже. А еще пошли в Киев гонца, чтобы передал великой княгине Ольге, что я умер и, умирая, сделал тебя своим преемником».

Вот так кончилась эта история, — сказал я.

— А я вам говорю, что она не может так кончиться! — вскипел Георге. — Если Дамиан стал посадником и носил гривну, то как же она могла попасть в слой городища — ведь не потерял же он гривну? Может быть, его убили или он все же ушел в Византию, и вообще что стало с Ольгой?

Но я не успел ответить на эти вопросы, так как тут раз дался истошный вопль Митриевны:

— Банкет!!!

Вениамин Иезекильевич встал и со спокойным достоинством объявил:

— Банкет, друзья! Если я не ослышался, достопочтенная Пелагея Дмитриевна приглашает нас занять места за праздничным столом.

АЛЛЕЯ ПОД КЛЕНАМИ

Мы сидели с ним у костра в самом центре экспедиционного лагеря. Остальные сотрудники экспедиции давно уже спали. Костер постепенно затухал, становилось темнее. Все теснее обступали нас деревья и строгие силуэты палаток. Лицо его едва различалось. Только когда он помешивал хворостиной уже покрывавшиеся темной коркой угли, на мгновение вспыхивали и тут же потухали стекла его очков.

Оставалось всего несколько часов до подъема. Пора, давно уже пора было разойтись по своим палаткам, но я все медлил. Он же, наверное, из-за обычной своей деликатности не решался уйти от костра первым. А может быть, мы оба предчувствовали, что скоро расстанемся, и я дорожил каждой минутой, которую мог провести с ним, каждой возможностью поделиться тем, что волновало.

— Скажи, Илья, — спросил я, — случалось ли тебе бывать в Москве на старинном Введенском кладбище?

— Нет, — с некоторым удивлением ответил он и осторожно спросил: — А что?

— Там находится могила доктора Гааза. Она помещается по правую сторону центральной аллеи, если идти от главного входа.

Каждый раз, навещая могилу отца, я, хоть на короткое время, подхожу и к этой могиле. Все необычно здесь. Необыкновенный человек погребен за чугунной оградой. Необыкновенной была его жизнь, целиком посвященная любимому делу. Необычны и могила его и судьба этой могилы.

За оградой мраморный темный постамент. На нем обелиск из грубо обработанного серого гранита, который венчает черный мраморный крест. В центре обелиска надпись на латинском языке. В переводе она звучит так: «Фридрих Иосиф Гааз. Родился 10 августа 1780 года. Скончался 16 августа 1853 года». Ниже, на мраморном постаменте надпись уже на русском языке:

«Спешите делать добро». Ф. П. Гааз.

Черные чугунные перила ограды перевиты тяжелыми железными цепями с кандалами на концах. Это настоящие цепи и настоящие кандалы…

Фридрих Гааз в течение двадцати четырех лет, с 1829 по 1853, был главным московским тюремным врачом. Все свои медицинские познания, всю теплоту своего сердца он отдавал заключенным, стремясь облегчить их страдания. Сострадая им, Фридрих, или, как его называли в Москве, Федор Петрович, «святой доктор», «божий человек», посвящал им не только все свое время, помыслы и заботы, но и раздавал им свое жалованье и вообще все, что имел. Целые годы потратил доктор на то, чтобы добиться отмены этапирования заключенных в Сибирь в тяжелых кандалах. За долгие недели, иногда месяцы этапа, закованные в эти кандалы заключенные не только испытывали неимоверные физические и нравственные страдания, но многие из них умирали от заражения крови из-за нестерпимо натиравших кожу кандалов.

Бесстрашно вступив в борьбу со всевозможными тюремщиками, даже министрами, Гааз в конце концов добился смягчения этого варварского правила, чем облегчил страдания и спас жизнь множеству людей.

Федор Петрович выполнял свой долг человеколюбия, постоянно сталкиваясь с чудовищной тупостью и равнодушием бюрократической системы, с плохо скрытой ненавистью к нему, как к беспокойному человеку и к «иноземцу». Еще бы — немец, католик! Так относились к нему некоторые представители высшего духовенства и другие «истинно русские» столпы самодержавия.

Он оставался верен себе и своему святому делу до последнего вздоха. После его смерти бывшие пациенты соорудили эту могилу с ее торжественным и мрачным убранством и вырезали на постаменте любимое изречение доктора: «Спешите делать добро».