Возвращения домой

Я был слишком поглощен своей новой работой, чтобы уловить, когда и как это настроение изменилось. Только много недель спустя я понял, что все это время ее не покидала мысль о наступлении последней минуты, острой, как боль в сломанной кости, как ощущение неумолимой неизбежности ее. Я знал лишь, что в сентябре, когда все было безоблачно, она, тайком от меня, договорилась где-то о работе с первого января. Там требовался человек, хорошо знающий французский язык, а она его знала, и работа эта показалась ей очень подходящей. Она рассказывала мне о ней с удовольствием, чуть ли не с волнением.

- Наверное, в конце концов это окажется все тот же Робинсон, - сказала Шейла, но в словах ее не было горечи. Она смеялась над собой - верный признак того, что чувствовала себя бодро и уверенно.

Вскоре после этого разговора, недели две спустя, я, приходя вечером домой, снова стал обнаруживать в ней признаки угнетенности, хорошо знакомые нам обоим. Заметив их в первый раз, я расстроился и почувствовал раздражение; мне не хотелось отвлекаться. Я принялся, как делал это раньше, успокаивать ее. Убедил оторваться от пластинок и лечь в постель; потом разговаривал с ней в темноте, уверяя, что это пройдет, как проходили прежде более тяжелые приступы; рассказывал о других, чья жизнь тоже омрачена страхом, - ей становилось немного легче, когда она слышала, что и другие страдают, как она. Все это говорилось уже не раз, и оба мы эти слова утешения знали наизусть. Мне иногда казалось, что стоит только пожить бок о бок с таким человеком, как Шейла, и поймешь, как упорно и неотступно страдание.

Все это время я заботился о ней рассеянно, просто по привычке; мне казалось, что все идет, как бывало не раз. Я не замечал ухудшения в ее состоянии, не видел, как далеко зашла болезнь. Однажды она сама пыталась поговорить со мной, но я и тогда не обратил внимания на ее слова.

Как-то ночью, в начале ноября, проснувшись, я почувствовал, что ее нет в постели. Я прислушался к звукам в соседней комнате: там чиркнула спичка. В этом не было ничего необычного, потому что в бессонные часы она бродила по дому и курила - я не выносил запаха табака в спальне. Скрип двери, чирканье спички, звук шагов в коридоре - все это не раз будило меня, и я не мог заснуть, пока она снова не ложилась. И в этот раз все было так же, и снова я, как обычно, ждал ее и не засыпал. Наконец скрипнула дверь, зашелестели простыни, застонали пружины кровати. Слава богу, подумал я, можно спать и, довольный, спросил по привычке:

- Все в порядке?

С минуту она молчала, потом донесся ее голос:

- Как будто.

Я очнулся, словно от толчка, и переспросил:

- Ты уверена, что все в порядке?

Наступило долгое молчание. Потом из темноты снова голос:

- Льюис!

Она очень редко, обращаясь ко мне, называла меня по имени.

- Что с тобой? - отозвался я, уже готовый успокоить ее.

Ответ прозвучал тихо, но твердо:

- Мне плохо.

Я тотчас зажег ночник и подошел к ней. Я видел ее бледное и неподвижное лицо в тени, потому что стоял между нею и лампой, загораживая свет. Обняв ее, я спросил, в чем дело.

И вдруг гордость и мужество изменили ей. Из глаз ее хлынули слезы, и лицо мгновенно стало увядшим, некрасивым, оно словно расплылось на глазах.

- В чем дело?

- Я все время думаю о первом января.

Она имела в виду работу, которую должна была начать.

- Ах, вот оно что! - сказал я, не в силах скрыть облегчение и откровенную скуку.

Мне следовало бы знать, что любой повод мог вызвать у нее тревогу, но я знал также, что нет ничего скучнее тревоги, которую не разделяешь.

- Ты должен понять! - воскликнула она, и это прозвучало необычно, как мольба.

Я старался говорить возможно внушительнее. Вскоре - в таком состоянии ее легко было убедить - она мне поверила.

- Ты ведь понимаешь, да? - спросила она, сразу перестав плакать; она говорила взволнованно, совсем не так, как говорила обычно. - На днях, в следующий понедельник, будет три недели, вечером, когда принесли почту, я вдруг поняла, с первого января я начну чувствовать то же самое, что было из-за Робинсона. Ведь это непременно будет так, ты тоже это знаешь, да? Все опять начнется сначала и станет сгущаться вокруг меня все больше с каждым днем.

- Послушай, - сказал я, осторожно уговаривая ее, ибо давным-давно нашел способ, который больше всего на нее действовал, - быть может, неприятности действительно будут, но совсем другого рода. На свете ведь есть только один Робинсон.

- И только одна я, - сказала она с какой-то отчужденностью. - Мне кажется, я сама виновата в своих неудачах.

- Право, не думаю, - ответил я. - Робинсон и со мной вел себя точно так же.

- Сомневаюсь, - сказала она. - От меня никогда никому не было пользы. Ее лицо было взволнованным и умоляющим. - Ты понимаешь, среди новых людей меня ждет все та же западня.

Я покачал головой, но тут она отчаянно закричала.

- Говорю тебе, я поняла это еще в тот день, после того как принесли почту, в ту же секунду, говорю тебе, что-то произошло в моей голове.