Возвращение в Панджруд

Во владении дихкана Нурибека было три селения: Яктанан, Дутанан и Бистуяк. Жил Нурибек хорошо, по достоинству и положению, по закону, на который, слава Аллаху, никто не покушался. А если покушался хотя бы тем, что исполнял от века заведенное без должного усердия, крепкие парни, что состояли у Нурибека нукерами, быстро напоминали неразумному, что к чему в этом мире.

Нукеров Нурибек брал из дальних кишлаков, чтоб ни родни, ни друзей у них в его владениях не было. Знались только друг с другом, получали неплохое содержание и к местной голытьбе относились свысока, даже с презрением. Ну и понятно: человек хорошо одет, крепко подпоясан, на добром коне, со жгучей камчой в умелой руке, с мечом на поясе, а мужик “коси-копай” вечно в грязи возится, — есть разница?

К жалобам и стонам своих крестьян Нурибек относился спокойно. Знал — у них совести ни на воробьиный хвост, надобы да жалобы никогда не кончаются. Им, дармоедам, палец протяни — ладонь попросят, дашь ладонь — по локоть отхватят. Хоть бы раз что-нибудь новое придумали, так нет — долдонят как заведенные все одно и то же. Что им ответить? Посевы град побил? — ну, брат, я за Господа не ответчик. Оброк велик, а урожай плохонький? — так вези весь, а не половину! И теперь не хватает расплатиться с дихканом за его милости? — ну показывай тогда, что в доме есть, а нет ничего, так смотри кабы дочь не пришлось отдать, а не то самому брести с ярмом на шее, в дихкановой яме сидеть.

Почему-то особенно тяжко жизнь складывалась у жителей кишлака Бистуяк. Ну да Аллах сам ведает, что кому на роду написано — кому беком быть, кому под плетью корчиться. Так, должно быть, и жили бы дальше, перемогаясь, крохоборствуя и голодуя, лишнюю миску зерна почитая за великое достояние.

Но однажды пришел в кишлак один старик.

Он появился в самый солнцепек, часа в четыре пополудни. В белесом небе висел коршун, безнадежно выглядывая попрятавшуюся в норы мелкую живность, иссохшая желтая трава пахла горячей пылью, волнами накатывал заунывный звон цикад и кузнечиков.

Старик вошел в кишлак со стороны предгорий — должно быть, спустился по тропе, петлявшей по увалам холмов.

Подойдя к крайнему дому, оглядел пустой двор, затем постучал клюкой по плетню. Когда Фарух выглянул из двери своей кибитки (покойный дед его одно время разводил коз, за то и звали Фаруха “козлятником”), старик завел дребезжащим голосом:

— Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!.. Вся хвала надлежит Аллаху, Владыке всех миров!.. Милостивому, Милосердному!.. Властителю Судного Дня!..

Фарух покорно дослушал фатиху до конца и в свою очередь побормотал:

— Во имя Аллаха Милосердного!..

— Хлебушком не богат ли, сынок? — поинтересовался старик, моргая подслеповатыми глазами.

— Хлебушком! — Фарух почесал затылок под засаленной тюбетейкой. — Ячмень уж весь подъели, а ты говоришь — хлебушком...

— Ячмень? — удивился старик. — Да-а-а... Ну, спаси тебя Аллах, сынок.

Фарух-козлятник смотрел ему вслед, потом крикнул:

— Отец, ты у нас и фасолиной не разживешься! Шагай лучше в Яктанан, там народ побогаче живет.

Но старик то ли недослышал, то ли не поверил. Правда, и по плетням больше не стучал. Оглядывая кособокие кибитки и голые дворы, лишь кое-где стыдливо прикрытые зеленью, добрел до кишлачной площади.

— Ты смотри, какое дерево, — удивленно пробормотал он, задирая голову. — Храни тебя Господь.

Чинара, высившаяся на краю площади, и впрямь была немалой — вековая, корявая. Обхватить ее смогли бы, пожалуй, человек восемь, да и то пришлось бы тянуть руки изо всех сил. В тени, сбившись в кучу на вытоптанной земле, пережидали жару бараны. Мощные корни, у ствола выпиравшие из земли, крепко держали в своих тесных объятиях три валуна. Прямо над одним из камней, возвышавшимся на четверть человеческого роста, зияло огромное дупло. Видно, когда-то ударила молния, дерево наполовину выгорело, но все-таки устояло и продолжило жизнь.

Старик обошел вокруг, приглядываясь.

В дупле валялась ореховая скорлупа и шелуха семечек — должно быть, дети, играя, считали его пещерой Аладдина или царским дворцом.

Задумчиво потыкав в дупло клюкой, он снял свой ветхий чапан, оставшись в холщовых штанах и рубахе. Встал на валун, постелил чапан, залез сам и лег, свернувшись калачиком и подложив под голову котомку.

Под вечер, когда жара спала, к чинаре сбежалась ребятня. Дети долго стояли, глядя на торчавшие из дупла босые ступни, перешептывались и прыскали. Когда ступни зашевелились, они настороженно замолкли. Из дупла высунулась всклокоченная голова. Старик оглядел их, пригладил волосы и бороду, намотал чалму и сел, свесив ноги.

— Храни вас Господь, — сказал он, озирая детишек. — В Бога верите? Дети пытались спрятаться друг за друга, теснясь, как бараны в жару, но

в конце концов старший смело сказал:

— Верим! А ты кто?

— Я-то? — переспросил старик, почесывая бороду и зевая. — Да вот шел мимо... смотрю — кишлак. Странник я.

— Странник... странник! — залопотали друг другу мальчишки. — Странник он!..

— Странник, да, — задумчиво повторил старик. — А вот кто смелый-то из вас?