Возвращение в Оксфорд

На востоке — рукой подать — виднелись башни-близнецы колледжа Олл-Соулз, фантастические, нереальные, словно карточный домик, ясно обрисованные в солнечном свете. Влажный овал газона сверкал, точно изумруд в драгоценном перстне. Позади черным и серым был прочерчен контур Нью-колледжа, хмурого, как крепость, черные птицы кружили вокруг слуховых окошек его колокольни; зеленел медью купол Квинса; а устремив взгляд на юг, можно было полюбоваться золотистыми стенами Модлина, высокими лилиями его башен; дальше — Скулз[309] и зубчатый фасад Университетского колледжа, квадратно-остроконечный Мертон, полускрытый тенью северной стены церкви Св. Девы Марии с устремленным ввысь шпилем. На западе Крайст-Черч простирался от верхушки собора до Том-тауэра, рядом виднелся Брэйзноуз, еще дальше — Сент-Олдейтс и Карфакс. Шпили, башни, газоны — весь Оксфорд раскинулся у их ног, его живая листва и древние камни, окруженные бастионом голубых холмов, видневшихся вдалеке.

Тот город башенный, древесный между башен —
Кукушек перекличка, перезвон
Колоколов, и жаворонков песня, и грай грачей —
Он реками омыт…[310]

— Гарриет, — сказал Питер, — я хочу попросить у вас прощения за последние пять лет.

— Наоборот, это я должна просить прощения, — ответила Гарриет.

— О нет. Когда я вспоминаю, как мы впервые встретились…

— Питер, не надо вспоминать то страшное время. Меня с души воротило от самой себя. Я сама не знала, что делаю.

— И именно в это время, когда я должен был думать только о вас, я стал вам навязываться, требовать чего-то, как последний дурак — как будто стоит мне попросить, и я тут же получу желаемое. Гарриет, поверьте, как бы это ни выглядело, моя бестактность происходила всего лишь от тщеславия, от детского, слепого нетерпения добиться своего.

Она молча покачала головой, не находя слов.

— Я нашел вас, — продолжил он немного спокойнее, — когда уже ни на что не надеялся, ничего не ждал, когда думал, что ни одна женщина не может для меня ничего значить, кроме легкой необязывающей сделки, приносящей обоюдное удовольствие. И я до смерти боялся потерять вас прежде, чем успею до вас дотянуться, и вывалил на вас всю свою жажду, весь страх, как будто, господи прости, вам не о чем было подумать тогда, кроме меня, моего бездумного эгоизма. Как будто мои желания имели какое-то значение. Как будто сами слова любви не были худшей дерзостью, какую мужчина мог позволить себе по отношению к вам.

— Нет, Питер. Это не так.

— Дорогая моя, вы показали, что обо мне думаете, когда сказали, что будете со мной жить, но замуж за меня не пойдете.

— Не надо. Мне стыдно за те слова.

— А какой горький стыд испытываю я. Если бы вы знали, как я старался это забыть. Я говорил себе, что вас пугают социальные последствия брака. Утешал себя, что, значит, я хоть немного вам нравлюсь. Я обманывал себя месяцами, прежде чем смог признаться себе в унизительной правде, которую должен был знать с самого начала: вам так надоели мои приставания, что вы готовы были швырнуть себя мне, как швыряют кость собаке — пусть только прекратит лаять постылая животина.

— Питер, это неправда. Меня тогда тошнило от самой себя. Как могла я вам дать ломаный грош в приданое?

— Ну, по крайней мере, у меня хватило ума не принять его в уплату долга. Но я не смел сказать вам, каким упреком стал для меня этот жест, когда я понял его истинный смысл. Гарриет, религия не слишком много для меня значит, да и мораль тоже, но у меня есть что-то вроде правил игры. Я знаю, что главный грех, который может совершить страсть — может быть, единственный грех, — это стать безрадостной. Она должна идти рука об руку со смехом или отправиться в ад — среднего пути нет. Поймите меня правильно, я часто платил за любовь, но в этом никогда не было принуждения или «великой жертвы». Пожалуйста, никогда больше не думайте, что вы хоть чем-то мне обязаны. Раз вы не можете дать мне настоящее, я могу довольствоваться имитацией. Но мне не нужно ни капитуляции, ни крестных мук… Если вы питаете ко мне хотя бы какие-то добрые чувства, обещайте, что больше никогда не сделаете мне такого предложения.

— Ни за что на свете! Ни сейчас, ни во веки веков! Я только теперь обрела ценность для самой себя. Тогда мои слова ничего не значили — я сама себе была не нужна. Теперь все иначе.

— Если вы почувствовали свою ценность, то это неизмеримо важнее всего остального, — сказал он. — Гарриет, мне понадобилось много времени, чтобы выучить свой урок. Мне пришлось постепенно, кирпичик за кирпичиком, разбирать те заграждения, которые я построил в своем эгоизме и безрассудстве. И если за эти годы я приблизился к той точке, с которой должен был начать, можете вы сказать мне об этом, позволить мне начать сначала? Несколько раз за последние дни мне казалось, что вы могли бы стереть из памяти это несчастное время, забыть его.

— Забыть — нет. Но я могла бы вспоминать его с радостью.

— Спасибо. Это больше, чем я ожидал и заслужил.