…Ремонтные работы шли своим чередом, вполне бодро. Мужики не слишком и пили, потому что Юрий Алексеевич, поставленный над ними, тех, кто не смог удержаться в рамках, выгнал насовсем. Нажил себе врагов, но зато остальные, опасаясь потерять необыкновенно щедрый для здешних мест заработок, вкалывали не совесть. И даже, вопреки опасениям Федора Ильича, не путали гвозди с пальцами. И воровали тоже не слишком-то. Так, по совести. Прораб говорил по секрету Юрию Алексеевичу, что воровство, при-карманивание мелочей он всегда принимает в расчет при составлении сметы, поскольку знает, с каким народом имеет дело. Понятно, что хозяйке об этом говорить незачем. Юрий Алексеевич успокоился и перестал мучиться и негодовать, когда чего-то недосчитывался.
Ремонтные работы шли, и настала пора чистить подвал от накопившегося строительного мусора и укреплять фундамент. Мусор вынесли мешками в один день, постучали здесь и там, оббивая кирпич, чтобы проверить, где слабо. Постучали и обнаружили замурованный чулан. В чулане – старый хлам, весь в кирпичной пудре, письма в сундучке, неизвестные ассигнации широким рулоном в расползающемся саквояже из ковра, видом – гигантский кошелек, а не саквояж. У стенки – обернутые в пропыленную мешковину портреты, как оказалось. Портреты владельцев, кого же еще. Семейные портреты, числом четыре – два женских, детский и мужской. Портреты потрескались, и краски пожухли и потемнели, ушли в грунт. Писал халтурщик, сразу видно. Но, возможно, все от плохого хранения.
Пока мужики мародерствовали в хламе, изыскивали что-нибудь минимально годное, что можно было бы обменять на самогонку, Юрий Алексеевич вынес портреты на белый свет. Сухую масляную поверхность он оттер от пыли ветошью, разглядел поочередно. Одна женщина на портрете была пожилой, в черном платье с высоким воротником оборкой и в буфах у плеч. Белые кружевца лежали на подколотых вверх седых волосах. На груди, оттеняя кружевца, – медальон. Позади – занавешенное бархатом окно. Ничего особенного.
Вторая женщина – молодая, русоволосая, в желтом платье на фоне дробной садовой зелени. Локти у нее неловко вывернуты – сжимает букетик. Цветы непонятные, плохо выписанные. На лице женщины – пятнистые тени. Может быть, красавица, а может быть, и нет. Не определить, потому что теней больше, чем лица. Вероятно, все же художник халтурщик был или просто бесталанный.
Портрет ребенка странен – не скажешь, мальчик или девочка. Худенькое личико, черные кудри до плеч, уложенные проволочными локонами, матросское платьице с синим бантом под воротником, белая шапочка-коробок, на шапочке красный помпон – на французский манер. И деревянный палашик в руке. Скорее мальчик. Напоминает кого-то. Кого-то…
Мужской портрет. А на нем не иначе сам генерал-черкес – черный с серебром. Плечи, усы, бакенбарды, орлиный взор. Усы, бакенбарды, смоль волос, красивая проседь, внимательный взгляд… Взгляд удался. Сердце перестукнуло не в такт и понеслось перебивчивым запаленным галопом…
– Любуетесь? – спросили сзади. Юрий Алексеевич не заметил, как подошел прораб. – Небезынтересная находка. Местный краеведческий музей бедноват. Там были бы рады этому добру. Если, конечно, хозяйка не пожелает оставить себе сии парсуны. Неудачно исполнены, прямо скажем. Жилья не украсят, а смех вызовут. Разве где в темном углу повесить из сентиментальных побуждений. Этакий семейный алтарь. М-да. Весьма бедная живопись, не повезло генералу с портретистом. Лучше бы на фото снялся. Фотографические портреты начала века были весьма и весьма хороши. В пленке полно серебра, долгая выдержка. Любое лицо выглядит благородным.
– Вы в живописи понимаете? – спросил Юрий Алексеевич, не отводя взгляда от генеральского портрета.
– Я, Юрий Алексеевич, Архитектурный институт окончил как-никак. Там полагалось и самому рисовать, и слушать курс теории и истории искусства, – пояснил Станислав Андреевич.
– Станислав Андреевич, – нерешительно начал Юрий Алексеевич, поворачивая портрет к свету, – слушай… А фамилия-то генералова какая, не знаешь? – И был уверен в ответе, еще не получив его.
– Так Мистулов же. Это ведь предок хозяйки. Дед, что ли? Или прадед нашей Юлии Михайловны?
– Кого? – ушам не поверил Юрий Алексеевич.
– Что ты удивился? Не знал, как хозяйку зовут?
– Откуда? Ты ведь ни разу не обмолвился. А мне и спрашивать ни к чему.
– А что это с тобой? Худо стало, что ли? – обеспокоился Заколюжный. – До дому проводить?
– Ничего, – пробормотал побледневший под загаром Юрий Алексеевич, – душно было в подвале. Пыли наглотался. Продышусь…
…Почему?! Почему?! Почему случилось так? Почему снова наказание? Что такого он сделал? Все забыто уже, так ведь нет, надо напомнить, устроить все самым подлым образом. И снова заронить надежду. Но не светлую, а такую, жутковатую, что бывает в предчувствии исцеляющей боли. Только не всегда она исцеляет, эта боль, уж как повезет. Как повезет…