Возвращение в Ивто

Фотографии (фотоальбом), с которых начинается «Описание жизни», — это вехи безвозвратно ушедшего времени, а еще они призваны наглядно показать разнообразие общественной среды, в которой проходила отдельно взятая жизнь, изобразить места, в которые было вписано мое существование, особенно в детстве и юности, в кругу семьи. Теперь мне уже сложно сочинить текст, в котором в какой-то момент не появилось бы фотографии и я хоть немного не описала бы ее. Но надо отметить, что чаще фотографии присутствуют в моих книгах в письменном, а не в материальном виде: в «Годах» нет ни одного снимка. А вот в последнюю книгу, «Другая…», я включила реальные фотографии. Два снимка домов. Мой родной дом в Лильбоне и домик в Ивто, вид сзади, с улицы Де-л’Эколь. На них нет людей, нет живых существ, как и в книге «Применение фотографии», где тоже представлены снимки без людей — просто разбросанная одежда в комнатах, спальнях, гостиных. Как будто другим я могу показывать только фотографии пустующих мест…

Вопрос: Я хотела спросить, в какой момент вы внутренне примирились со своей родной средой, с миром ваших родителей.

А. Э.: Просто когда стала писать.

Вопрос: То есть с самого начала?

А. Э.: В начале семидесятых, когда у меня появился замысел книги, которую я потом назвала «Пустые шкафы». Прочитав ее, некоторые были возмущены тем, что я там якобы очерняю своих родителей, показываю их в невыгодном свете. Они не увидели или не захотели увидеть, что героиня романа, Дениз Лезюр, не только вспоминает свое детство и юность, но и интерпретирует их. И детство, то есть несколько лет до школы, описано там просто как рай на земле. Рай — это бакалейная лавка, конфеты, само кафе и т. д. Потом — школа, книги, в которых ей постепенно открывается, что этот мир «неправильный», и она обижается на родителей, потому что они не соответствуют тому, что в школе и в глазах господствующего класса считается «правильным». Написать такое можно только после размышлений над всем этим, когда уже понимаешь, что виноваты не родители, а раз­дробленное, иерархическое общество, господствующие в нем ценности и нормы, которые заставляют ребенка из рабочего класса стыдиться своих родителей. В основе моей первой книги — огромное чувство собственной вины, «неразделенной родительской любви», как я позже напишу в «Своем месте». Вероятно, резкий тон мешает увидеть глубокое примирение, которое происходило во мне именно тогда, когда я осознавала и показывала процесс отдаления между мной и моими родителями.

Вопрос: Я живу в Руане, у меня есть родственники в Ивто, и я сотрудничаю с Руанским некоммерческим радио. Делаю для него обзоры и уже несколько лет вас читаю. Прежде всего, когда я писал о вас в прошлый четверг, то прочел одну статью в «Нувель Обсерватёр», где вы говорите, что, уезжая в молодости из Ивто, вы хотели «отомстить за своих». Я хотел спросить, удалось ли вам это сделать. И второе, возможно, связанное с первым: я был глубоко тронут — я тогда учился на социологическом — вашим некрологом на смерть Пьера Бурдьё. Что этот человек для вас значил?

А. Э.: Пьера Бурдьё я открыла для себя в 1971–1972 годах, когда прочла «Наследников» и «Воспроизводство». Эти труды стали для меня откро­вением, всё вдруг прояснилось: я была студенткой-стипендиаткой филфака, не из буржуазной семьи, в отличие от большинства девушек и парней, учившихся в Руанском университете, — «наследников» культуры и капитала. Я иначе, чем они, относилась к учебе, не была, как они, с культурой на «ты» и потому чувствовала себя крайне неустойчиво. Успех, которого я добилась, предполагал разрыв с моей родной культурой и приобщение к культуре доминирующей. На самом деле, благодаря Бурдьё я узнала, кто я: «деклассированная наверх», «классовая перебежчица», как я уже говорила. И именно тексты Бурдьё подтолкнули меня к письму, практически приказали мне писать. С тех пор как умер мой отец, а я начала преподавать, у меня уже зрело желание написать о том, что отдалило меня от родителей, но Бурдьё заставил меня на это решиться.

Итак, отомстила ли я за своих, как провозглашала это в комнатке руанского общежития? Это был дерзкий план, быть может, даже клятва, крик, эхом повторяющий возглас Рембо, который писал: «От начала времен я — низшая раса»14. Можно сказать, наверное, — на этот раз подобно Камю — что я не усугуби­ла несправедливости этого мира… Мне кажется, что некоторые мои книги помогли людям осознать то, в чем они сами не решались себе признаться; позволили им ощутить, что они не одиноки, возможно, дали почувствовать себя свободнее, а значит, счастливее. Я имею в виду «Свое место», «Стыд», «Пустые шкафы». Возможно, так я и отомстила за своих — дав людям возможность через мои книги увидеть закрытое, непрозрачное устройство общества. Отомстила символически. Потому что на более конкретном уровне моя политическая ангажированность не выходит за рамки интервью в газетах.