Возвращение в грядущее

— Да, Константин Петрович, причем с восхищением! Говорит, ты тайну нуля открыла: не пустота он вовсе, а следствие реальных действий. Ретроспекция.

— Ну и ну! — покачала головой Надя. — Значит, он вам только про сомножитель сказал?

— Разве еще что-нибудь было?

— Было, дедуля, было! И в этом самая главная тайна! Профессор Дьяков подсказал мне заняться отношением масс…

— Ах, профессор Дьяков это подсказал? — пряча улыбку в усы, многозначительно произнес академик Зернов.

— Ну да! Отношение масс летящего и оставшегося тел. Я назвала его «коэффициентом любви»…

— Как? Как назвала?

— «Коэффициентом любви», потому что ради своего чувства к Никите хотела с помощью этого коэффициента доказать, что звездолет исчезнет в другом масштабе времени и Никита ко мне не вернется, а потому не должен улетать.

— Вот так «коэффициент любви», с позволения сказать! — воскликнул, ударяя себя по колену, академик. — Да он у тебя «коэффициентом разлуки» стал!

— Почему «коэффициентом разлуки»? — почти сквозь слезы спросила Надя.

— Да потому, что ты же и доказала, что, будучи сомножителем подкоренной величины, он допускает любую сверхсветовую скорость движения, все равно отношение скоростей умножается на нуль и весь корень превращается в единицу. И это лишь ускорит отлет спасательного звездолета, доказав мою безусловную правоту.

— В том-то и дело, дедушка, что вы правы только наполовину. Об этом вам и не сказал профессор Бурунов.

— То есть как это наполовину? — нахмурился академик.

— Вы правы только в том, что нельзя перенести неподвижного наблюдателя с большей массы на меньшую, скажем, с земного шара на летящего комара.

— Разумеется. Тебе хвала, что ты это убедительно доказала математически. Очевидное трудно доказуемо.

— Но в остальном прав Эйнштейн! Никому не превзойти скорость света, не будет у наших звездолетчиков, достигших субсветовой скорости, того же масштаба времени, как у нас с вами на Земле, тщетно их ожидающих.

— Это почему же, позвольте узнать? — грозно спросил Виталий Григорьевич, тяжело поднимаясь со скамейки.

Проходившие мимо две почтенных туристки из числа посетителей музея-усадьбы удивленно посмотрели на ссорившихся девочку и старца.

— Посмотрите, Лидочка, на эту неравновозрастную пару! — сказала одна из них, седая и сухопарая с птичьим носом на восковом лице. — Для нашего времени всеобщей борьбы за высокую нравственность невозможно пройти мимо.

— Но я умоляю вас, Генриетта Генриховна. Не надо! Нас не поймут.

— Понимать надо лишь высшую мораль. Если все будут проходить мимо… то станут дикарями.

И она решительно подошла к заветной скамейке Виталия Григорьевича.

— Уважаемый пожилой человек и юная девушка! Сердце обливается кровью при виде непочтительности молодых к пожилым.

— Чем обязаны? — вежливо осведомился Виталий Григорьевич.

— Ах, только желанием помочь вам. Нам показалось, что ваша юная собеседница вывела вас из равновесия, не проявляя к вам должного уважения, на что указывает хотя бы то, что она сидит, а вы стоите. Это можно объяснить лишь плохим воспитанием.

— Плохим воспитанием, как мне кажется, было бы сидеть перед стоящей дамой. А стоять же перед сидящей — естественно для мужчины.

— Но не нужна ли вам наша помощь? — настаивала Генриетта Генриховна.

— Мы искали здесь уединения и будем благодарны каждому, кто поможет нам в этом.

Сконфуженные туристки удалились, вполголоса споря между собой.

Испуганная Надя вцепилась в дедушкину руку и умоляюще смотрела на него снизу вверх.

— Дедушка, милый, вы не сердитесь ни на меня, ни на них! Ничего я еще не доказала. Я только хочу ввести свой «коэффициент несчастной любви» не сомножителем, а слагаемым, притом со знаком минус. [14]

— Похвальное намерение, — отдуваясь и сердито глядя вслед ушедшим дамам, он снова сел на скамейку. — Стало быть, пока что ты академика Зернова еще не раздела в научном плане донага и в Африку не пустила?

— Ну что вы, дедушка! Я же совсем не против вас!

— Я и думал сперва, что ты за меня…

— Доказательств против вас у меня нет… пока…

— Пока? — снова взъерошился старый ученый.

— Да, пока… до появления факта, высшего и единственного авторитета в науке.

— Мудрые эти слова академика Павлова Ивана Петровича! Мудрые… Нынче научные деды для научных внучат не авторитетны. И правильно!

Академик оборвал себя и, привычно опершись подбородком о конец прогулочной палки, задумался, мысленно безжалостно расправляясь с собой: «Научный олух в академической мантии! — вот ты кто, Зернов! Если сам же ты подсказал Дьякову, что нельзя пренебрегать отношением масс разлетающихся тел, то чего же теперь дивиться найденным результатам? И как же ты, считавшийся в юности феноменом, состязаясь с компьютером в математических вычислениях, не увидел, как можно ввести это отношение под корень их же формул? Притом, как говорится, на любой вкус: хочешь сомножителем в пользу Зернова, хочешь слагаемым во славу Эйнштейна, с вежливой поправочкой его неточностей. Ведь это лежало на поверхности! А ты, маститый, даже не нагнулся! Впрочем, задача-то еще не решена!».

После долгой паузы наконец он сказал: