Возвращение с Западного фронта (сборник)

– Эх ты, Тьяден, народ тут надо понимать как нечто целое, то есть государство! – восклицает Мюллер.

– Государство, государство! – Хитро сощурившись, Тьяден прищелкивает пальцами. – Полевая жандармерия, полиция, налоги – вот что такое ваше государство. Если ты про это толкуешь, благодарю покорно!

– Вот это верно, Тьяден, – говорит Кат, – наконец-то ты говоришь дельные вещи. Государство и родина – это и в самом деле далеко не одно и то же.

– Но все-таки одно с другим связано, – размышляет Кропп, – родины без государства не бывает.

– Правильно, но ты не забывай о том, что почти все мы простые люди. Да ведь и во Франции большинство составляют рабочие, ремесленники, мелкие служащие. Теперь возьми какого-нибудь французского слесаря или сапожника. С чего бы ему нападать на нас? Нет, это все правительства выдумывают. Я вот сроду ни одного француза не видал, пока не попал сюда, и с большинством французов дело обстоит точно так же, как с нами. Как здесь нашего брата не спрашивают, так и у них.

– Так отчего же все-таки бывают войны? – спрашивает Тьяден.

Кат пожимает плечами:

– Значит, есть люди, которым война идет на пользу.

– Ну уж только не мне, – ухмыляется Тьяден.

– Конечно, ни тебе и ни одному из нас.

– Так кому же тогда? – допытывается Тьяден. – Ведь кайзеру от нее тоже пользы мало. У него ж и так есть все, что ему надо.

– Не говори, – возражает Кат, – войны он до сих пор еще не вел. А всякому приличному кайзеру нужна по меньшей мере одна война, а то он не прославится. Загляни-ка в свои школьные учебники.

– Генералам война тоже приносит славу, – говорит Детеринг.

– А как же, о них даже больше трубят, чем о монархах, – подтверждает Кат.

– Наверно, за ними стоят другие люди, которые на войне нажиться хотят, – басит Детеринг.

– Мне думается, это скорее что-то вроде лихорадки, – говорит Альберт. – Никто как будто бы и не хочет, а смотришь – она уж тут как тут. Мы войны не хотим, другие утверждают то же самое, и все-таки чуть не весь мир в нее впутался.

– А все же у них врут больше, чем у нас, – возражаю я. – Вы только вспомните, какие листовки мы находили у пленных, там ведь было написано, что мы поедаем бельгийских детей. Им бы следовало вздернуть того, кто у них пишет это. Вот где подлинные-то виновники.

Мюллер встает.

– Во всяком случае, лучше, что война идет здесь, а не в Германии. Взгляните-ка на воронки!

– Это верно, – неожиданно поддерживает его не кто иной, как Тьяден, – но еще лучше, когда войны вовсе нет.

Он удаляется с гордым видом – ведь ему удалось-таки побить нас, молодежь. Его рассуждения и в самом деле очень характерны, их слышишь здесь на каждом шагу и никогда не знаешь, как на них возразить, так как, подходя к делу с этой стороны, перестаешь понимать многие другие вещи. Национальная гордость серошинельника заключается в том, что он находится здесь. Но этим она и исчерпывается, обо всем остальном он судит сугубо практически, со своей узколичной точки зрения.

Альберт ложится в траву.

– Об этих вещах лучше вовсе ничего не говорить, – сердится он.

– Все равно ведь от этого ничего не изменится, – поддакивает Кат.

В довершение всего нам велят сдать почти все недавно полученные новые вещи и выдают наше старое тряпье. Чистенькое обмундирование было роздано только для парада.

Нас отправляют не в Россию, а на передовые. По пути мы проезжаем жалкий лесок с перебитыми стволами и перепаханной почвой. Местами попадаются огромные ямы.

– Черт побери, ничего себе рвануло! – говорю я Кату.

– Минометы, – отвечает тот и показывает на деревья.

На ветвях висят убитые. Между стволом и одной веткой застрял голый солдат. На его голове еще надета каска, а больше на нем ничего нет. Там, наверху, сидит только полсолдата, верхняя часть туловища, без ног.

– Что же здесь произошло? – спрашиваю я.

– Его вытряхнуло из одежды, – бормочет Тьяден.

Кат говорит:

– Странная штука! Мы это уже несколько раз замечали. Когда такая мина саданет, человека и в самом деле вытряхивает из одежды. Это от взрывной волны.

Я продолжаю искать. Так и есть. В одном месте висят обрывки мундира, в другом, совсем отдельно от них, прилипла кровавая каша, которая когда-то была человеческим телом. Вот лежит другой труп. Он совершенно голый, только одна нога прикрыта куском кальсон да вокруг шеи остался воротник мундира, а сам мундир и штаны словно развешаны по веткам. У трупа нет обеих рук, их словно выкрутило. Одну из них я нахожу в кустах на расстоянии двадцати шагов.

Убитый лежит лицом вниз. Там, где зияют раны от вырванных рук, земля почернела от крови. Листва под ногами разворошена, как будто он еще брыкается.

– Несладко ему пришлось, Кат, – говорю я.

– Получить осколок в живот тоже несладко, – отвечает тот, пожимая плечами.

– Вы только нюни не распускайте, – вставляет Тьяден.