Возвращение с Западного фронта (сборник)

Лишь очутившись на ступеньках перед входом в здание, Керн остановился и осмотрелся. О дивное небо, подумал он в полном упоении, о прелестное, о сладостное, голубое небо! Я вернулся, и меня не посадили! Четырнадцать дней я могу прожить без страха, целых четырнадцать дней и ночей, целую вечность! Благослови Господь человека с перламутровым ножиком! Пусть он найдет для себя ножик, в котором в дополнение ко всему будут еще и складные часики и золотые ножницы!

У входа стоял полицейский. Керн нащупал в кармане свое удостоверение. Вдруг он решительно подошел к полицейскому.

– Который час, господин постовой? – спросил он.

У него были свои часы. Но как же отказаться от такого редкостного переживания: стоять перед полицейским и не бояться его.

– Пять, – буркнул полицейский.

– Благодарю вас.

Керн медленно спустился по ступенькам. Хотелось рвануться с места и без оглядки помчаться вперед. Только теперь он поверил, что все действительно правда.

Большой зал ожидания Комитета помощи беженцам был переполнен. И все же каким-то странным образом он казался пустым. Словно тени, люди сидели или стояли в полумраке. Почти никто не разговаривал. Каждый из них уже сотни раз высказал и обсудил все, что его касалось. Теперь им оставалось только одно – ждать. Ожидание было последним барьером перед отчаянием.

Более половины присутствующих были евреи. Рядом с Керном сидел бледный мужчина с грушевидным черепом. На коленях он держал футляр для скрипки. Напротив примостился старик со шрамом на выпуклом лбу. Он беспокойно смыкал и размыкал ладони. Около него, тесно прижавшись друг к другу, сидели молодой блондин и смуглая девушка. Они крепко держались за руки, словно боясь, что и здесь их могут разлучить, если они зазеваются хоть на минуту. Они глядели куда-то в пространство, в прошлое, и глаза их были пустыми и лишенными всякого выражения. За ними сидела толстая женщина. Она беззвучно плакала. Слезы стекали по щекам и подбородку на платье. Она не замечала их, не пыталась их остановить. Руки вяло лежали на коленях.

Тут же, среди всей этой молчаливой покорности и печали, непринужденно играл ребенок, девочка лет шести. Она бегала по залу, живая и нетерпеливая, с блестящими глазенками и черными кудрями.

Девочка остановилась перед мужчиной с грушевидной головой. Некоторое время она разглядывала его, потом указала на футляр, лежавший у него на коленях.

– У тебя там скрипка? – спросила она звонким, вызывающим голоском.

Мужчина ответил не сразу, словно не понял вопроса. Затем утвердительно кивнул.

– Покажи мне ее, – попросила девочка.

– Зачем тебе?

– Хочу посмотреть.

С минуту скрипач колебался. Потом открыл футляр и извлек из него инструмент, обернутый в фиолетовый шелк, бережно развернул ткань.

Девочка долго смотрела на скрипку. Затем осторожно подняла руку и дотронулась до струн.

– Почему ты не играешь? – спросила она.

Скрипач не ответил ей.

– Сыграй что-нибудь, – повторила девочка.

– Мириам! – послышался тихий, сдавленный голос женщины, сидевшей в другом конце зала и державшей на коленях младенца. – Мириам! Пойди сюда.

Девочка не слушала ее. Она продолжала смотреть на скрипача.

– Разве ты не умеешь играть?

– Умею…

– Тогда почему же ты не играешь?

Скрипач растерянно оглянулся. Большой натруженной рукой он держал гриф. Несколько человек, сидевших поблизости, внимательно наблюдали за ним. Он не знал, куда смотреть.

– Но не могу же я играть здесь! – сказал он наконец.

– Почему не можешь? – спросила девочка. – Играй, пожалуйста! Здесь так скучно.

– Мириам! – снова позвала мать.

– Ребенок прав, – сказал старик со шрамом на лбу, сидевший рядом со скрипачом. – Сыграйте. Может быть, музыка рассеет нас немного. К тому же это, вероятно, разрешено.

Скрипач все еще колебался. Потом взял из футляра смычок, натянул волос и приставил скрипку к плечу. Первый звук, ясный и чистый, поплыл по залу.

Керну почудилось, будто что-то коснулось его. Будто чья-то рука сместила в нем что-то. Хотелось преодолеть это ощущение, но он не мог. Этому сопротивлялась его кожа. Внезапно он почувствовал легкий озноб, и кожа стянулась. А потом как бы расправилась и вокруг разлилось сплошное тепло.

Дверь кабинета открылась. Из нее высунулась голова секретаря. Он вошел в зал, оставив дверь открытой. Стало светло – в кабинете горели яркие лампы. На фоне световой полосы четко вырисовывалась маленькая нескладная фигура секретаря. Казалось, он собирается что-то сказать, но неожиданно он склонил голову набок и стал слушать. Дверь за ним закрылась медленно и бесшумно, словно притянутая невидимой рукой.

Осталась одна только скрипка. Ее звуки наполняли собой тяжелый, мертвый воздух зала, и казалось, она преображает все, – сплавляет воедино немое одиночество множества маленьких жизней, приютившихся в этих стенах, собирая их горе в одну великую общую жалобу и тоску.

Керн обхватил руками колени. Над опущенной головой плыли звуки, и у него было такое ощущение, будто этот поток смывает его, уносит куда-то – и к самому себе и к чему-то совсем чужому.